Вот и сейчас. Сезон начался замечательно. Выпустил две премьеры в нашем театре. Шла работа над «Талантами и поклонниками» в Санкт-Петербургском «Балтийском доме». Собирался на гастроли в Индию, где мы рассчитывали подтвердить свой успех на прошлогоднем фестивале. Моя режиссерская и актерская мастерские ГИТИСа готовили показ кафедре новых студенческих работ. Писал параллельно несколько книжек, выбирая, какую первой отдать в издательство. Продолжал ежедневные тренировки: плаванье, бокс, тренажеры. Насыщенная и наполненная жизнь не предполагала никаких пауз. Но…

Где-то в декабре стал сильно кашлять. Вначале казалось, что это реакция на табачный дым, который вопреки моей отчаянной борьбе с курением, все же бесконечно заполняет жизненное пространство. Потом решил, что простудился – купил в аптеке леденцы. Кашель усиливался. Наконец, пошел в свою районную поликлинику, к которой «приписана» и «Школа современной пьесы». Попал на прием к главврачу, с которым мы чудесно побеседовали о медицине и искусстве, выпили чаю. Пошел по врачам, которых приглашал почаще бывать в театре. А они мне рекомендовали пореже бывать в поликлинике. Дул в разные трубки, сходил на флюорографию. Выяснилось: с легкими все хорошо. Кашель сразу как рукой сняло. На всякий случай предложили сделать УЗИ – уж раз я в кои-то веки дошел до поликлиники! УЗИст меня узнал. Начал разбирать и оценивать наши спектакли, которые он с женой часто смотрит. Признался в особенной любви к спектаклю «Дом». Обсудили, как играют Игорь Золотовицкий и Елена Санаева. При этом он не переставал производить некие манипуляции: водил какой-то штукой по животу, продолжая делиться впечатлениями. И вдруг:

– Ой, что это у вас?… Огромная опухоль… Да… Но как хорошо играл Петренко… как он пел… Слушайте… огромная опухоль у вас на печени… Она больше 12 см… А какие у вас ближайшие премьеры? Я слышал…

– Подождите… Какие премьеры?! Что там у меня?

– Не знаю, я подготовлю описание… Надо будет сделать МРТ… Похоже, метастазы…

Почему-то я не придал всему этому значения. Отнесся, как доктор, которому в равной степени был интересен спектакль и моя опухоль. Вернее, спектакль гораздо интереснее. Вернулся домой, рассказал обо всем дочке Маше. Маша повезла меня в частную клинику, где заплатила много денег за то, что мне вкатили наркоз, провели исследования и довольно быстро сообщили, что в кишечнике опухоль, скорее всего, злокачественная, размером около 4 см, которая уже дала огромный метастаз на печень – 12,6 см. Я опять не отреагировал, потому что применить к себе подобный диагноз, похожий на смертный приговор, невозможно. А Маша восприняла это сверхсерьезно. Она подняла на ноги всех. Директор нашего театра, Аня Гроголь, сравнимая с неразорвавшейся атомной бомбой, ухитрилась каким-то образом оповестить кого можно и нельзя: друзей, коллег, спонсоров театра. И уже вечером мой близкий, давний и настоящий друг Анатолий Борисович Чубайс в присущем ему стиле приказал немедленно лететь к лучшим врачам – в Германию, Америку, Корею:

– Срочно уточни диагноз, о деньгах не думай.

Я выбрал Израиль. Не успел опомниться, как Гроголь сообщила номер рейса, кто будет встречать в Израиле, какие исследования назначены на ближайшие дни. Приехал муж моей дочери Алексей Трегубов. Не было чемоданов, вещей. Взяв с собой зубную щетку и одну рубашку, вместе с Лешей отправился в аэропорт.

Встретил нас доктор Илья Моерер. Услышав эту фамилию, удивился: «моерер» в переводе с идиш – страх. То есть, доктор Страх? Но он оказался обаятельным саратовским евреем, занявшимся в Израиле востребованным бизнесом – медицинским туризмом. Его команда обеспечивает сервис приезжающим пациентам, организует консультации врачей и ведет больного до конца. Предпочтительно, благоприятного. Уже позже, когда мы много беседовали, он рассказал мне, что его прапрадед был учителем в еврейской школе где-то в Южной Польше, а уже дед, попав в 1939 году в СССР, сменил фамилию на менее пугающую.

В свое время я все это проходил с папой, у которого тоже обнаружили онкологию – рак легких. Он лежал на Каширке. Я постоянно туда приходил и подружился с замечательным врачом, продлившим папе жизнь – Андреем Альбертовичем Мещеряковым. Так получилось, что у него потом лечились и продолжают лечиться многие близкие мне люди. Когда Мещеряков узнал, что я выбрал Израиль, он сильно расстроился, но подтвердил, что есть в Израиле один из лучших мировых онкологов Моше Инбар. Они все время встречаются на различных международных консилиумах, обоих принимают на уровне царственных особ. Андрей сказал, что очень важно попасть именно к нему. И когда Моерер сообщил, что моим врачом будет именно этот Моше, – обрадовался.

Думал, что встречусь с ним в первый же день. Но этого не случилось: профессор очень занят, и меня примет его лучшая ученица.

Утром позвонили и сообщили, что лучшая не сможет встретиться: хамсин (пыльный ветер) занес ее машину. Будет другая ученица, тоже одна из лучших. За час до встречи снова позвонили и снова сообщили, что и этой встречи не будет, поскольку у одной из лучших внезапно умер муж. Поэтому встреча переносится, и прием проведет очень хорошая ученица Моше. В назначенное время доктор Моерер ввел меня в кабинет очень хорошей ученицы великого Моше Инбара.

За столом сидела женщина, которую в Москве можно было бы принять за владелицу косметического салона или администратора дорогого ресторана: хорошо одета, красива провинциальной «ретрокрасотой». Мы услышали конец телефонного разговора по-русски: «Зачем мне сейчас шубка? У нас скоро лето». Был декабрь. Очень хорошая ученица Моше мельком на меня взглянула и стала изучать анализы. Цокала языком, глубоко вздыхала. Чем глубже погружалась в историю болезни, тем больше я понимал, что дела мои совсем плохи. Наконец, она оторвалась от бумаг. Не осматривала, не слушала, не меряла давление, пульс. Констатировала:

– Случай очень сложный. Четвертая стадия онкологии. Ни в чем не уверена. Был такой больной лет 10 назад – он не выжил. Попробуем…

И повторила:

– Ни в чем не уверена.

А дальше произнесла фразу, которую слышал потом не раз:

– Будем лечить по американскому протоколу.

Оказывается, есть два метода подхода к онкологии: американский и русский (Европа и Израиль – тоже применяют американский). Американский таков: как только обнаруживают очаговую опухоль, стараются, исходя из показателей, максимально нейтрализовать ее химиотерапией, потом сделать операцию и удалить опухоль и метастазы. Никаких импровизаций, никакого индивидуального подхода. Это именно протокол: есть диагноз, на который накладывается готовый алгоритм. Врач не нужен – нужны только анализы и точное исполнение протокола.

Русская школа не подчинена протоколам. Она основана на мнении конкретного врача о конкретном пациенте. Чаще всего, как только в России обнаруживают опухоль, ее удаляют, причем нередко вместе с органом, который она поразила. Иногда это дает замечательные результаты. Увы, не всегда.

Очень хорошая ученица Моше писала что-то. Затем сказала:

– Мы будем вас лечить не обычной химией, а биологическим лекарством «платинум». С вас не упадет ни один волосок. Препарат новый. Эффективность проявляется по-разному. Назначаю лечение по протоколу. Подробности расскажут медсестры. Будем надеяться. Но я ни в чем не уверена.

На всякий случай я поинтересовался, примет ли меня доктор Инбар. Она удивилась:

– Зачем? Все пойдет по протоколу.

На следующий день я сдался медсестрам клиники «АССУТА».

Израильская клиника принципиально отличается от российских, как и вся медицина. Поскольку мне приходилось бывать в московском онкоцентре на Каширке, могу сравнить.

Каширка наводит ужас. Глядя на серую многоэтажную махину, всегда понимаешь, что это место смерти. Входишь – и сразу охватывает паника. Слева – гардероб, в котором вечная очередь. Гардеробщицы кричат, что номерки кончились, и надо ждать, когда посетители заберут пальто и освободят места на вешалках. Справа автоматы по выдаче бахил за 10 рублей мелочью, которой вечно не найти. Тут же аптека, рядом магазин, где продают парики и накладную грудь. Чтобы попасть из вестибюля в саму клинику, нужно преодолеть шлагбаум и фейсконтроль двух мордоворотов, заточенных на то, чтобы никого никуда не пускать. Больные, родственники, врачи толкутся на небольшом пятачке, напоминающем привокзальную остановку в час пик. Человек сразу напуган, сразу хочет от этого места бежать. Хотя мало кто приходит туда по своей воле. Счастье, если есть свой Мещеряков, который повезет тебя в лифте для врачей. Иначе – общая очередь в ожидании никогда не приходящих лифтов, где покорно толпятся люди с перевязками, ранами, дренажами. Жуткие запахи – гноя, плохой пищи, хлорки. Впечатление хаоса, безнадеги и скорой смерти. И чему тут удивляться? Недавно главврач одной из ведущих московский больниц онкологического профиля жаловался, что лечить больных невозможно: нет денег не только на аппаратуру и дорогие импортные лекарства, но и на наши российские аналоги. Такого ничтожного бюджета на медицину не было за всю историю России со времен царизма.