Уныло вздохнув, я прошла в спальню, разделась и достала из верхнего ящика футболку большого размера. От нее пахло лавандой и… чем-то еще. Я надела ее, и, когда задвигала ящик, мой глаз заметил в глубине что-то зеленое. Я протянула руку и вынула аккуратно сложенную льняную мужскую рубашку с коротким рукавом, застегнутую на все пуговицы. На ней выцветший пальмовый принт. Такие рубашки можно увидеть в рекламе бренда Tommy Bahama или на туристах, которые проводят отпуск в тропиках. «Чья она и почему я хранила ее в своем ящике?»

Зазвонил телефон, вроде на кухне – стационарная линия, о которой я и не знала. Я побежала через холл, а он все звонил и звонил, пронзительный, словно пожарная сирена или предупреждение о воздушном налете. От этого звона у меня пробежала дрожь по позвоночнику.

– Алло? – Я с бьющимся сердцем ждала ответа, но слышала лишь чье-то дыхание, а потом гудки.

Я положила трубку и долго глядела на нее. Кто звонил мне в такой час? Решив выбросить из головы этот звонок, я снова пошла через холл, но, перед тем как зайти в спальню, заметила краем глаза какой-то свет. Дверь в третью спальню в конце холла была чуточку приоткрыта, на пол падал луч лунного света. Конечно, мне захотелось туда заглянуть.

Скрипнули петли, когда я открыла дверь шире и зашла внутрь.

Спальня была небольшая, почти вдвое меньше спальни хозяина. В ней стояла двуспальная кровать, возле нее тумба и маленький письменный стол у окна. В этой спальне что-то не гармонировало с остальной квартирой, а почему – непонятно. Возможно, осветительная арматура; она выглядела более старой, чем современные светильники в остальных комнатах. Я провела ладонью по штукатурке и почувствовала кончиками пальцев облезающую краску и глубокие трещины. И тут меня пронзила догадка. Вся квартира была отремонтирована, а эта комната осталась нетронутой. Почему? Я выглянула в окно, где над улицей Клер низко висела луна, и на миг ощутила себя кем угодно и в любом времени в истории Парижа. Маленькой девочкой, которая что-то просила у звездочки перед школой. Молодой матерью, напевающей рождественскую песню. Старухой, которая молится о безопасности во время фашистской оккупации. Я ощущала присутствие тех людей, которые когда-то жили в этой самой квартире.

Луна нырнула за тучу, я зажгла маленькую лампу на тумбе, и она моментально отбросила зловещие тени. Я взялась за две бронзовые ручки, открыла дверцы шкафа и выпустила из него застарелый воздух. В нем пахло как на старом чердаке – пылью и забытыми воспоминаниями. Одежды в нем не было, лишь несколько пустых вешалок и остатки цветастых обоев, давно выцветших и ободранных. Я потрогала рукой верхнюю полку и вызвала лавину пыли, потом присела на корточки и поглядела на декоративную кованую решетку на стене, остатки старинной отопительной системы, давно уже демонтированной. Я нажала ладонью на решетку, и она провалилась куда-то в стену. Я попыталась вытащить ее оттуда, засунула пальцы в темную щель и нащупала там какой-то предмет. Глубже запустила туда руку, вынула маленький деревянный ящичек, положила его на кровать и рассмотрела при свете.

Кажется, это был старый ящичек из-под сигар. Я сдула с его поверхности толстый слой пыли и осторожно открыла изящную защелку. Внутри лежала аккуратная пачка пожелтевших конвертов, перевязанная грубой ниткой. Развязав ее, я посмотрела на первое письмо. Оно было адресовано месье Люку Жанти. Следующее тоже, и следующее. Но на этих письмах не было ни марок, ни почтовых штемпелей. Похоже, их никуда не отправляли. Кто же оставил их тут и почему?

Я провела пальцем по клапану первого конверта, достала два сложенных пополам листка и, поднеся их ближе к свету, рассмотрела изящный почерк. Письмо было написано по-французски, и я читала его без труда.

Люк, любимый мой!

Ты уехал, и я решила писать тебе письма, чтобы скоротать время. Время – это все, что сейчас у нас есть, и я считаю каждую секунду, минуту, день до твоего возвращения домой, когда мы снова будем вместе. И мы будем вместе, я это знаю. Чувствую. Если не на этой земле, то на небесах.

В эти страшные времена трудно сохранять оптимизм, твердо верить, что добро в конце концов одолеет зло, что в конце концов любовь победит ненависть. Но мы должны проявить упорство. Мы должны жить нашей любовью, черпать в ней силы.

Я не знаю, где ты, но молюсь, чтобы ты был жив и здоров. Я молюсь за тебя каждый день утром, когда проснусь, и вечером, когда закрою глаза. Меня утешает мысль, что ты тоже молишься за меня. Я знаю, ты молишься.

Твои молитвы мне нужны сейчас больше прежнего. Я ужасно боюсь, у меня неприятности. Не знаю, попадет ли когда-нибудь к тебе это письмо, но я все равно буду писать тебе. Я страстно жду того дня, когда все ужасы останутся позади, когда мы с тобой опять будем вместе.

Я люблю тебя всеми клеточками моей души.

Твоя навеки,

Селина

Прежде чем убрать письмо в конверт, я взглянула на дату на первой страничке – 18 октября 1943 года, – и у меня полезли глаза на лоб. Это военное время и, если я не ошибаюсь, самый разгар оккупации Парижа. Я вернулась в свою спальню, положила на столик ящичек для сигар и, дрожа от холода, залезла под одеяло и закуталась в него. Я чувствовала себя чужой в моей кровати и вообще в этом мире. Я слишком устала, чтобы думать о моей жизни, моих проблемах. Вместо этого я думала о Селине. Кто она такая и как ее письма попали в мою квартиру?

У меня отяжелели веки, и, закрывая их, я чувствовала, как скользила в пространстве между сном и явью. Я как будто стояла на середине моста, соединявшего обе стороны. Вдалеке я слышала отчетливый шорох пальмовых листьев на ветру и веселый смех маленькой девочки. «Гляди, мама, гляди!» – говорила она и с громким плеском прыгала в бассейн. Капли воды падали мне на лицо. Этого было достаточно, чтобы я открыла глаза и села на постели, но я даже не пошевелилась. Я хотела полежать еще. Мои ресницы затрепетали, когда вдали появился мужчина. Я не видела его лица, но знала его. Ветряной колокольчик висел возле двери и тихонько звенел.

Шорох пальм затих так же быстро, как и появился, и, когда я на следующее утро открыла глаза в моей странной парижской квартире, где во всех углах прячутся тайны, я прогнала слезы. Я не помнила мою прежнюю жизнь, но впервые остро поняла, что ужасно тоскую по ней.

30 сентября 1943 г.

– Мама, разве ты не любишь осень? – спросила Кози, положив голову на мое плечо.

– Люблю, – ответила я, гладя ее черные, как вороново крыло, волосы. Я не стала говорить дочке, что это первая осень, которую я не то что не любила – даже ненавидела. Да, на рынке появились тыквы, а кроны деревьев расцветились всеми оттенками красного, желтого и оранжевого, но город уже стал для нас чужим, потому что и в нем не было Люка.

Неделю назад я получила от него письмо. Оно пришло во вторник без обратного адреса, и наш почтальон Гюстав подмигнул мне, вручая его.

– Селина, сегодня у тебя радость.

Трепеща от восторга, я вскрыла конверт, но мое сердце упало, когда я стала читать слова Люка – холодные, краткие и совсем чужие.

Осень наступила, дорогая Селина,

Прекрасный день на юге Франции.

А дома все равно лучше.

Сердечный привет Кози и твоему отцу.

Но каждый день несет много перемен.

Однако в мире все-таки много прекрасного.

La vie est un sommeil, l’amour en est le rêve.

Я буду скучать по тебе, всегда,

Люк

Я перечитала письмо раз пятнадцать. Что же он имел в виду? И что за непонятная цитата: «Жизнь есть сон, любовь в ней – сновидение»? Он явно написал это в грустную минуту. Я в который раз пробежала письмо глазами. Люк! Что ты пытался мне сказать?