Что-то мне не нравится это выражение. У нее на лице. Чует мое сердце, об этих своих словах я пожалею — и не однажды. Вот же дернул черт за язык! Как меня раздражала — все эти три года — необходимость молчать, и вот, оказывается, были в этом молчании определенные преимущества.
Мы уже шли к выходу из парка, и я — с полным, между прочим, правом! — вернулся к своим вопросам. Вспомнив, как она разгорячилась, говоря о Марине, я решил поспрашивать и о других окружающих ее людях. Не о ней ведь разговор — значит, настораживаться, раздумывать, как ответить, редактировать свои мысли она не будет. Но — вольно или невольно — покажет мне свое к ним отношение, а значит, будет все-таки и о себе говорить. Даже не подозревая об этом.
И услышал я много интересного. Скорее в тоне, чем в словах. Какая она все-таки разная — с разными людьми. И ведь не маски это — сейчас-то ей перед кем играть? Каждый раз говоря о своем видении того или иного человека, она словно новой гранью ко мне поворачивалась. И всякий раз было в этой грани что-то неожиданное. Заговорив о Свете, она вдруг разулыбалась, расслабилась, глаза теплом засветились. О Марине — не так: там она вся подбирается, глаза круглыми становятся, жесты — резче, слова — отрывистей… Как она успевает из одной ипостаси в другую переходить, когда они втроем собираются? Так, есть к чему в будущем присматриваться.
Ее отношение к шефу меня тоже удивило. Он ведь ее последние пару дней откровенно использовал — ведь свежи еще воспоминания! — а не злится. Получается, сиюминутные обиды не затмевают ей цельный образ другого человека. Не меняется ее отношение к нему в зависимости от того, как он поступил с ней пять минут назад. Интересно. Может, она и на меня недолго сердится?
Говоря с ней о шефе, я просто не мог не вернуться пару раз к французу. Что-то меня во всей этой истории задевает. Не он сам — вернее, уже не только он — а что-то в нем, в его поведении, особенно в последний раз. Что-то я здесь чую. Я попытался выяснить у нее хоть какие-то подробности его мимики, жестов, выражения глаз — мне ведь раньше и в голову не приходило в лицо ему заглядывать — но она вдруг надулась и предложила познакомить меня с ним, если мне так уж интересно. Хм. А в этой мысли что-то есть. Я совсем не прочь легально поприсутствовать при их разговоре. Она почему-то удивилась моему согласию. Чего же тогда предлагала?
И вот так, исподволь, я подвел ее, наконец, к разговору о ее родителях. И именно в нем я понял-таки, что общего между всеми гранями ее натуры. По крайней мере, между теми, что она мне сегодня показала. Терпимость. Спросив ее о родителях, я ожидал вспышки. Раздражения. Возмущения. Обиды. Ведь даже лицом к лицу с ними она не всегда выдерживает — срывается, огрызается, ноздри раздувает. А она задумалась. И заговорила затем так же, как о шефе — рисуя цельную картину, а не кипя негодованием на то, что они ее два дня назад опять расклевали. Терпимость — вот она, ее сущность. Терпимость и интерес ко всем проявлениям жизни. Умение принимать мир таким, какой он есть, а не пытаться переделать его под себя — тщетно. Она не может к нам не попасть. А там уж я ее найду — и узнает она меня, даже если мне ее неделю трясти придется!
В общем, в кафе я зашел в приподнятом настроении. Итак, окунемся в новый эксперимент. С фанатичным блеском в глазах, она быстро продиктовала официантке какой-то набор слов, из которого я разобрал одно знакомое — «салат» — и еще одно — отдаленно напоминающее «картошку». «Картофель», по-моему. Хм. Нужно будет посмотреть, что это такое. Что-то я раньше такого слова не слышал. Что же она про вино-то забыла? Решив блеснуть памятью, я напомнил ей — о белом, как она и любит. В ответ она метнула на меня убийственный взгляд и рявкнула официантке: — Два кофе, — и затем почему-то спросила у меня о третьей чашке. У них, что, официантов принято угощать? Да нет, вроде, прежде я ничего такого не замечал.
Но вот до чего же все-таки обидно, а? Когда француз вино заказывал (даже после того, как она отказалась!), она ему и слова поперек не сказала. А в меня разве что меню не бросила. У нее что, терпимость только на людей распространяется, как обет несъедения? Хотя, впрочем, не исключено, что это она от голода зубами клацает. Лучше мне помолчать, пока она его не утолит. Кто его знает, кусаться у них вроде не принято, но вот касается ли это и ангелов тоже — вот вопрос. У них ведь и драться не принято…
О, таки картошку принесли. И зачем одно и то же разными словами называть? Немудрено, что она удивилась отсутствию у меня хоть какого-то имени. О, нет. Так, глядишь, она и мне несколько названий придумает: одно — для дома, другое — для кафе. Придется опять с ней ругаться.
Кстати, сейчас она ела опять как-то иначе. Подхватывала еду с тарелок неторопливо, плавными жестами, так же изящно отправляла ее в рот — и тут же принималась с бешеной скоростью работать челюстями, судорожно глотая и чуть не давясь при этом. Затем опять задумчивый взмах вилки, и лицо — такое невозмутимое… Может, еда какая-то непривычная была — она и боялась ее в рот класть, а потом распробовала, и ничего. Так я и не понял.
Сметя все с тарелок, она явно подобрела. Отломив ложкой кусок от какой-то бело-коричневой вязкой массы на последней тарелке, она положила его в рот и закрыла глаза. Так и есть, опять незнакомый вкус разобрать пытается. Затем она предложила поделиться последним блюдом со мной. Похоже, наелась уже — больше в нее не влезает. Месиво у нее на тарелке не вызвало у меня ни малейшего энтузиазма. Но вот от чашки, стоящей передо мной, поднимался запах, щекочущий мне ноздри. Знакомый запах, но… не совсем такой, как у нее на кухне.
Собравшись с силами, я улыбнулся, сказал, что пора приступать к эксперименту, и поднял чашку ко рту. На всякий случай я еще раз принюхался — вблизи. Чем же все-таки этот запах отличается от домашнего? Я опять втянул носом воздух… Непонятно, но определенно другой. А что это она замерла? Подняв от чашки глаза, я увидел, что она наклонилась вперед и даже губу прикусила, пожирая меня глазами. Ну, что такое? Чего она ждет-то? А может… этот кофе только на людей благотворно влияет, а с ангелами… эффект до конца не изучен? Вот ей и любопытно посмотреть, что из этого выйдет? Ей же всегда любопытно!
Ладно, отступать теперь уже неудобно. Я сделал глубокий вдох и затем — совсем маленький глоточек…
Уууф… От отвращения абсолютно все во рту у меня скорчилось в одной немыслимой судороге. Горечь, привкус чего-то горелого, к которому примешался оттенок древесной коры… Как… они… это… пьют? У меня конвульсивно сжалось горло. Желудок замер в напряженном ожидании — до него импульс пока еще не дошел. Я отчаянно подыскивал слова, чтобы выразить вежливый интерес и намекнуть, что хотел бы некоторое время насладиться первым впечатлением. И тут я услышал: — Можно попробовать добавить сахар, — и, сфокусировав кое-как глаза, увидел, что она уже помешивает свой кофе ложкой.
Ладно, доведем дело до конца. Угрожающих симптомов пока, вроде, не ощущается. Может, действительно все дело в сахаре? Я зачерпнул в сахарнице полную ложку — нет, лучше две — и принялся размешивать сахар, настороженно следя за ее движениями. Теперь пусть она первая пьет. Нет, пусть хотя бы два глотка сделает. А я посмотрю, не скрывает ли чувства, чтобы меня ввести в заблуждение. Ну, ты глянь, опять жмурится! Что-то я явно не понял.
Крепко зафиксировав на лице заинтересованное выражение, я сделал еще один, совсем крохотный глоток. Хм. Определенно лучше. Горчинка осталась — но всего лишь горчинка. Язык отреагировал на немыслимое сочетание сладости с горечью с искренним интересом. Поболтал во рту мрачно-темную жидкость. Почмокал. Протолкнул ее в горло. Оно нехотя пропустило ее вниз. Желудок растерялся — опять ожидание обернулось ничем. Глоток был таким крохотным, что по дороге рассеялся, не дойдя до конечной цели. Придется повторить.
Так я и повторял этот крохотный глоток, пока чашка не опустела. И затем почувствовал, что у меня словно кровь по жилам быстрее побежала. Мне захотелось назад к дереву с горизонтальными ветвями… Я в ужасе замер, ожидая, что сейчас опять — перед свидетелями! — исчезну. Нет, вроде обошлось. К счастью, меня отвлекла официантка, подошедшая к нашему столику и положившая на него маленькую тонкую папочку. Я полез в карман за деньгами, но она почему-то отошла. Я глянул на папочку, затем — на Татьяну, она кивнула. Я открыл папочку, пробежал глазами по колонке цифр, глянул на самую последнюю, потом — опять на Татьяну. Она снова кивнула. Я вытащил деньги и с ужасом понял, что указанная в счете цифра из моих купюр никак не складывается. Татьяна зашипела, едва шевеля губами, что нужно положить в папочку больше денег, и потом подождать, пока принесут сдачу. Дождавшись, когда официантка еще раз подошла к нам все с той же папочкой, я хотел сунуть лежащие там купюры в карман, но Татьяна опять прошипела, что нужно оставить немного денег «на чай». А, так они все-таки угощают официантов, но только чаем! Ну, где-то это понятно, и даже похвально: сам поел — поделись с тем, кто в это время работал, тебя обслуживал. А немного — это сколько? Я вопросительно глянул на Татьяну. Она закатила глаза, вынула из папочки все купюры, кроме одной, и отдала их мне. Я покосился на то, что осталось — чтобы запомнить. Но — честное слово! — дома есть намного проще.
