Я решил вновь обратиться к аналогии. Они ведь так громко кричат о правах личности — так вот оно право выбора: прожить достойную жизнь или нет — и не под угрозой наказания адом. Они ведь и на работе у себя точно так же выбирают: либо учиться постоянно, за все новые задачи браться — и продвигаться вверх по служебной лестнице, и не до пенсии, пожизненно; либо сидеть тихонько на своем месте, одно и то же изо дня в день делая — и дай Бог дотянуть до пенсии, а там — в деревню, картошку выращивать. Вперед по службе их ведь тоже никто палкой не гонит. И когда они к нам попадают, это — тоже… вроде продвижения по службе. А если не хотят и дальше напрягаться, тогда мы им, по крайней мере, отсутствие боли и страданий обеспечить можем.

Она все так же возмущалась нашей жестокостью по отношению к ничего не подозревающему человечеству. Пришлось ей о своей функции напомнить. Жестокость! Вот так они во всем. О правах — громко, об ответственности — ни полслова. Хороший поступок совершили — в крик: «А награда где?»; плохой — в нытье: «Да войдите в положение! Да меня подставили! Да дайте мне еще один шанс!». Технический прогресс уже за рамки планеты вышел, а психология — первобытная. Я украл верблюда — хорошо; у меня украли верблюда — плохо. У них и справедливость вот такая двуликая: защищает их — зовется милостью; наказывает — зовется жестокостью.

Но вот опять подошла моя очередь интересоваться отдельной единицей этого самого человечества. Вот прямо сейчас, пока не забыл — чего она так злится из-за комплиментов? Она тут же разделила их на две категории. Ага, значит, не только мне иногда трудно ответить однозначно. То, что ей приятна похвала за хорошо выполненное дело, меня не удивило; но что плохого-то в комплиментах ее внешности? Ведь действительно на нее смотреть — одно удовольствие, и похвала ее внешности — это всего лишь благодарность за такое удовольствие. Ах, да, как я сразу не догадался: она ведь у нас — не красавица. А мужчины вокруг, которые на нее внимание обращают — словесно и не только — вообразившие себе невесть что идиоты. Хотя, впрочем, последняя мысль не вызывает у меня особых возражений.

Но когда она перешла к своим аналогиям (как же она, однако, быстро все схватывает!), со мной случился истерический припадок. Я представил себе, как озвучиваю то удовольствие, с которым подаю ей плащ или куртку, словами: «Мне так приятно помочь одеться такой тщедушной коротышке» — и меня согнуло пополам от хохота.

Ну, хоть раз она мне дала возможность посмеяться вволю? Когда она сказала, что проголодалась, смех с меня как рукой сняло. Как я мог забыть? У меня сами собой брови на лоб полезли. Я ведь сам утром сказал, что прослежу за тем, чтобы она голодной не осталась, и что? Нет, мы не пойдем в кафе — я ее туда поведу, и накормлю, как следует. Э… В кафе деньги нужны, это я точно знаю. Что же я утром, перед выходом, об этом не подумал? И тут я вспомнил утренний эксперимент… Но мне нужно знать, сколько этих самых денег нужно — я же на это никогда внимания не обращал. Опять она про свои деньги?! Да в конце концов! Сама ведь утром видела, что я кое-что все-таки могу!

Умножив названную ею сумму на три (я накормлю ее как следует!), я потащил ее в конец парка. Там люди даже на горизонте не просматривались — можно будет спокойно исчезнуть и снова появиться. Это…? Это… что такое? Опять она спрашивает? Глянув на ее довольное лицо — мы действительно шли в конец парка — я просто дар речи потерял. Я свернул с полдороги — с половины моей, между прочим, дороги — чтобы раздобыть денег ей на обед, а она ситуацией пользуется? Ну, подожди — пойдем мы назад, я тебе все припомню!

И тут я услышал вопрос, который меня не просто обескуражил — он меня почти до смерти напугал. Как меня зовут? У нее что, амнезия на почве голода? Мы ведь уже почти два дня общаемся, я же сразу сказал ей, что я — ангел, она что, забыла? А другие ангелы здесь причем? Да зачем нам называть как-то друг друга? Вот она сейчас на меня смотрит — и что, не знает, с кем говорит? Гм. Я, правда, почему-то частенько ее Татьяной называю… Кто безликий? Я — безликий? Только потому, что у меня отдельного имени нет? А что ж у них-то каждый второй — Саша, а каждая вторая — Маша, и никто не возмущается, не удивляется, что все эти Саши и Маши — разные?

Она вдруг вскипела, но потом почему-то успокоилась и тихо сказала, что ей странно, что у меня нет имени. Хм. Отдельного, личного, только моего имени. Значит, она хочет, чтобы с ней был не просто ангел, а ее особый ангел. Эта мысль мне понравилась. Потом я это имя, конечно, забуду, но сейчас, пока я рядом с ней, если ей так удобнее…, почему бы нет? Я предложил ей самой выбрать мне имя, и она просияла.

И тут же вернулась к одному из самых сложных — для меня — вопросов. О еде. Вот с Татьяной так всегда: хочешь нарваться на неприятный разговор — расслабься. Я остановился. Ладно, расставим все точки над i. Одно дело — говорить в целом об энергетической субстанции, которой питается наше общество; совсем другое — подтвердить, что я тоже существую за ее счет. Ох, сейчас она взовьется. Не исключено, что закроется вопрос не только о моем имени, но и об обеде со мной. Вот сейчас опять обзываться начнет…

Но она вдруг вся прямо засветилась. Это еще с какой стати? Ну и что, что я не могу хулиганов раскидать….

….

….

Наконец, я обнаружил, что в легких у меня все-таки есть воздух. Который вырвался оттуда с криком. Она… решила… оскорбить меня… всеми… возможными способами?! Сначала приблудный щенок… безденежный, потом — безликий, а теперь еще и хилый?! Я вспомнил, как — почти каждый день — прыгал, перекатывался, проскальзывал в невозможные щели, замирал в любых углах в невозможных позах — часами… С ней в коридоре ее чертовом умудрялся разминуться, по стенке размазываясь, на крыше такси распластывался… Об этом я ей и сказал. Почти спокойно. И что же я в ответ услышал? Она хочет на это посмотреть. И блеск в глазах мечтательный.

Конечно. Разумеется. Совершенно естественно. Она хочет посмотреть на меня на крыше машины, едущей со скоростью сто шестьдесят километров в час. А еще лучше — так ей будет удобнее — чтобы я бежал рядом с этой машиной, на скоростной трассе в четыре полосы, время от времени расталкивая нахалов, пытающихся обогнать ее машину со всех сторон. А если впереди окажется медлительный увалень, я вскочу на бегу к нему на крышу, перекачусь по ней (главное, чтобы ей было хорошо видно!) и, свесившись к нему вниз головой, вежливо объясню ему, по какой полосе ему ехать. Затем я спрыгну на землю и, изящно (разумеется, изящно!) увернувшись из-под его колес, вернусь на свое место у ее окна. Где она — возможно — похлопает меня по плечу за удачный трюк.

Все. Это ей с рук не сойдет. Я быстро огляделся по сторонам — мы уже почти дошли до забора. Ага, вон, кажется, то, что мне подойдет. Хотела посмотреть — сейчас увидит. Я ей сейчас покажу, что я могу и что — нет.

Схватив ее за локоть и даже не заметив, сопротивляется она или нет, я подтащил ее к скамейке, стоящей рядом со старым дубом, нижние ветви которого выглядели особо заманчиво-обнадеживающими. Вот с этого места ей будет лучше видно. Сказав ей об этом, я подошел к дереву и закинул голову, прислушиваясь к своим ощущениям. Во всех мышцах у меня уже возникло приятное напряжение — как сегодня утром, когда я нагружал их по очереди, словно проверяя их наличие. Мне вдруг захотелось заставить их поработать!

Я подпрыгнул, зацепившись руками за ветку, пару раз дернул за нее — вроде, выдержит — и, раскачавшись, как следует, выжал стойку на руках. Ве-ли-ко-леп-но! Нет, не очень. Став на руки, я оказался спиной к ней — я же не вижу ее реакцию! Качнувшись, чтобы взять размах, я переставил руки и повернулся к ней лицом, расплывшись в улыбке, когда увидел, что она стоит возле скамейки, глядя на меня во все глаза. Вот умница — хоть раз послушалась, осталась на месте!

Я постоял там еще пару мгновений, с удовольствием убедившись, что удерживаю равновесие без малейшего напряжения. А если сейчас «крокодила» сделать? Да ладно, потом — в этот парк мы обязательно еще вернемся, и не раз! Я послал ноги вниз и почти сразу оторвался от ветки, сгруппировавшись в полете так, чтобы мягко — в развороте — приземлиться на том же месте, где я подпрыгнул.