Эксперимент. Я вдруг почувствовала, что замерзла. Он говорил, что его могут забрать. Насильно. Против его воли. Но ведь насилие у них не принято — так он, кажется, сказал?

Я медленно, маленькими шажками направилась в кухню, прислушиваясь к каждому шороху. Ну что он дурака-то валяет, в самом деле? Что за прятки с утра пораньше? Войдя на кухню, я быстро оглянулась вокруг себя. Чашка на столе, и в ней еще кофе остался на донышке. И тряпка почему-то в мойке — я в жизни своей ни разу ее там не оставляла (вот к этому меня мать железно приучила!). И — никого. Я подошла к окну и, внезапно ослабев, привалилась к подоконнику — точно на том же месте, где впервые увидела его.

А почему, собственно, он у меня ассоциируется только с кухней и спальней? Потому, что только там я его и видела? Может, он в ванную зашел — умыться после бессонной ночи, и воду открыл тонкой струйкой, чтобы меня не разбудить — вот ее и не слышно. Я ринулась в коридор, распахнув дверь в ванную. Никого. Туалет. И плевать, что неудобно туда врываться. Опять никого.

Он мог и в гостиную пройтись — до кухни два шага, не очень-то разомнешься. Присел там на диван на минутку, а там и прилег. Кому же это приятно — всю ночь в кресле просидеть?

Через мгновенье я уже влетела в гостиную, щелкнув на ходу выключателем. Пусто. По утрам в гостиную я почти никогда не захожу, и с детства знакомые предметы, казалось, воззрились на меня с немым удивлением: что это ты, Татьяна — совсем сбрендила? А, пусть смотрят — не их дело. Шторы! Шторы задернуты! Я ринулась к окну и рывком отдернула их. Никого.

И тут я поняла, что его действительно нет. Вот совсем нет. Как он и предполагал: я проснусь — а его нет. Забрали они его, пока я спала. Вот гады! Кто их просил? Я их, что ли, просила? Ни о чем я их не просила — пусть слушают внимательно и разбираются, что люди говорят, а что — думают! И что мне теперь — на работу собираться и новый внутренний голос подальше посылать? Пусть мне старый вернут — я с ним уже сроднилась, да и он не нахальничал!

Не пойду я ни на какую работу. Я спать пойду. Может, мне сейчас сон снится, а потом я проснусь, когда он мне внушать начнет, что я опаздываю. Черт с ним, пусть внушает! Я же теперь знаю, кто он; я его заставлю — как-нибудь — мне снова показаться. Или пусть даже не показывается, я с ним и так разговаривать буду.

Кое-как я доплелась до спальни и снова забралась под одеяло. Да что же меня трясет-то!

И в этот момент зазвонил будильник. Для меня этот обычный, ненавистный звук и стал последней каплей. Все точно так, как он и говорил: я проснусь, обнаружу его отсутствие… и вернусь к прежней жизни, решив, что мне приснился дивный сон. А вот не будет этого! Не вернусь. Не пойду я сегодня никуда. Позвоню Сан Санычу и скажу, что заболела. Пусть как хочет, так и выкручивается с Франсуа своим любимым! И Франсуа пусть ко всем чертям катится! Сколько же можно слезы вглубь себя заталкивать? Как я там вчера решила: если его заберут — пусть тогда и шлюзы открываются?

Уткнувшись лицом в подушку, я с упоением заревела. Колотя ногами по кровати.

Не успела я войти во вкус открывшейся свободы изъявления чувств, как откуда-то из-за моей спины послышалось: — Татьяна, ты чего?

По-моему, подавиться до смерти собственными слезами не удавалось пока никому. Я вполне могла оказаться первой. Но — и тут не удалось прославиться. В одно мгновенье я задохнулась, втянув в легкие вместе с воздухом потоки слез, рывком перевернулась на кровати — и села, сотрясаясь от судорожного кашля и пытаясь кое-как, пальцами оттереть глаза. И — что самое невероятное — несмотря на быстро надвигающееся удушье, я испытывала полный, абсолютный, безусловный восторг. Из-за слез я ничего пока не видела, но это был тот самый голос! Не приснилось! Не забрали! Не отдам!

Вдруг меня что-то с такой силой хлопнуло по спине, что я ткнулась носом в собственные колени. Хватая ртом воздух, я выпрямилась, перевернулась на четвереньки и задом сползла с кровати. Привалившись для устойчивости к стенке, икая и смаргивая остатки слез, я уставилась в узкое пространство между кроватью и шкафом. Он. Он! Стоит, чуть наклонившись вперед, и смотрит на меня настороженно. От облегчения у меня даже голова закружилась.

— Ты что, совсем обалдел? Идиот! — завизжала вдруг я.

Поза его ни на йоту не расслабилась, но голос дрожал от смеха.

— Насчет идиота я с тобой, пожалуй, согласен; но насчет совсем обалдел — не очень. Кто это из нас совсем обалдел? Кто пятнадцать минут бегал по квартире, заглядывая во все углы, и — обнаружив все на своих местах — принялся реветь белугой?

От возмущения я даже осипла.

— Ты… что… все это время… здесь был?! — Каждое слово мне приходилось выталкивать из себя, словно камень. — Ах, ты…! — Я ринулась вперед с единственной мыслью: кусаться, царапаться и бить по всему, до чего достану.

Он исчез.

Я замерла на одной ноге, и руки у меня сами собой прижались ко рту. Где-то рядом послышалось тоненькое, приглушенное поскуливание — и я поняла, что оно доносится из-под моих ладоней.

— Оооой! — Я поставила вторую ногу на пол и, не решаясь оглянуться вокруг себя, тихо сказала: — Слушай, ты где? Вернись, пожалуйста. Вот прямо сейчас же — вернись! Я не хотела… Но ты тоже… совесть-то у тебя есть? Пожалуйста!

И снова — так же, как ночью — краем глаза я заметила движение и резко обернулась к окну. Он сидел в кресле, довольно свободно, но настороженность во взгляде оставалась. Мелкими шажками я переступила к изножью кровати, чтобы перекрыть ему отступление из спальни, бормоча на ходу: — Не исчезай больше. Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Я больше не буду.

Он вдруг закрыл лицо руками, согнулся и задрожал. На меня навалилась паника. Что случилось? Что я опять не так сказала? Он поднял голову, и я увидела, что он трясется от беззвучного смеха. Ну, знаете ли! Это уже все границы переходит! Но на всякий случай с места я не сдвинулась.

— Что смешного? Нет, ну что смешного? Все утро за мной подсматривал, пока я тут чуть с ума не сошла! Мало тебе трех лет предыдущих? Еще решил поразвлекаться? Так еще и драться начал — чуть хребет мне не сломал! А мне и слова в свою защиту сказать нельзя? — возмущенно булькала я, но злость уже прошла. В ответ он расхохотался уже вслух — да так, что и я прыснула.

— Татьяна, я тебя умоляю, — проговорил он, наконец, оттирая ладонью слезы. Вот так ему и надо! — Давай собирайся, а то мы на работу опоздаем. По дороге поговорим. Кстати, на улице никто из нас драться не сможет.

Во всей этой речи я услышала самое важное слово — «поговорим».

— Ладно, — быстро согласилась я. — Но ты здесь сиди! Не смей никуда исчезать. — Я вдруг вспомнила, что на мне все еще ночная рубашка. — Только отвернись, пока я одеваться буду.

Он вдруг закашлялся. Вот, есть все-таки справедливость! Доведешь кого-то до слез — потом сам заплачешь; заставишь поперхнуться — самого кашель душить начнет.

Отвернувшись в сторону, он чуть натянуто сказал: — Татьяна, пожалуйста, давай я выйду. Я на кухне посижу. Да никуда я не денусь, честное слово! Если хочешь, я посудой греметь буду, чтобы ты знала, что я все еще там.

Ладно, пока лучше не спорить. Я отступила к кровати на очень маленький шаг и согласно кивнула: — Ну, ладно, давай.

Он встал и отправился на кухню. Мимо меня ему пришлось пройти почти вплотную. Я пристально всмотрелась в его лицо в поисках любых подозрительных признаков. Да нет, вроде не врет. Когда он проходил — почти протискивался вдоль стены — мимо меня, в глазах его все еще мелькало некое опасение… но вперемешку с едва сдерживаемым весельем.

— Ты только греми посудой погромче, — напомнила я ему.

Собралась я в этот день в рекордные сроки. В ванной — умыться и зубы почистить; бегом назад в спальню — одеться. Схватилась было за джинсы, вспомнила про Франсуа — костюм с блузкой натянула, благо, он у меня всегда готов для таких вот случаев. Черт, опять каблуки надевать! Все это время я прислушивалась к звукам, доносящимся из кухни. Что он там делает? Похоже, ложкой о чашку постукивает. У меня возникло какое-то странное ощущение, но… приятное. Обычно, когда, находясь дома, я слышала неожиданный, посторонний звук, я вздрагивала и чертыхалась про себя (честно говоря, не всегда про себя!) в адрес соседей. А сейчас… Звук этот явно говорил о чьем-то присутствии в моем доме — там, где я так привыкла вести себя, как мне в голову взбредет. Но меня он почему-то не раздражал. Может, потому что теперь я уже знала, что три года вела себя в его присутствии, как мне хотелось? Боже мой, на что же он тут насмотрелся за это время! Нужно будет как-то ненавязчиво выяснить, что я здесь вытворяла.