И тут у меня начались необычные проблемы. Раньше, когда я давал ей разумный совет, она меня слушалась. По крайней мере, в большинстве случаев. И ведь не видела меня, не слышала, даже ничего не знала обо мне — а слушалась. Теперь же, после того, как я объяснил ей, почему давал ей эти самые разумные советы, она заартачилась. Не пойду, и все. Я попробовал было уговорить ее, взывая к ее разуму, но она тут же затараторила об экстренных ситуациях, о своем праве принимать в них решения (это — Татьяна-то!) и о своих аргументах на этот счет. Ладно, аргументы — это интересно. Это — как раз то, что я так давно хотел услышать. Вот и сбылись мои желания. Сейчас она меня огорошит.

Все равно до утра не заснет? Это соображение я отмел сразу. Заснет как миленькая — это уж я беру на себя. Какой муравейник? У нее в голове муравейник? Да у нее всегда в голове муравейник! Под железобетонным куполом — не пробьешься! А я, значит — палка, которой этот муравейник разворошили? Ах, я — еще и не палка, я — дубинка… Замечательно. Первое ее соображение мне уже душу согрело. Пора перейти ко второму.

Боится? А что это она заерзала? На первый аргумент красок не пожалела, а на втором — одним словом обошлась и сразу к третьему перескочила. И тараторит, как заведенная, и опять я во всем виноват. Что-то здесь не так. Опять тайны? Нет, ну где справедливость, а? Почему я могу вести игру в открытую, а она снова юлит? Нет-нет-нет, так не пойдет. Давай, Татьяна, все выкладывай, ты сама об аргументах своих заговорила.

Она замялась, сосредоточенно разглядывая свои руки, потом вздохнула, поджала на мгновенье губы и, подняв на меня глаза, тихо, но отчетливо проговорила: — Я боюсь, что если выйду сейчас из этой кухни — не говоря уже про то, чтобы спать лечь — ты все-таки исчезнешь.

У меня вдруг возникло ощущение, что я превратился в воздушный шар, который гелием надувают. Вот он раздувается, раздувается, и все легче становится, все выше взлетает… Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Внутри меня бушевало ликование, растягивая до невозможных пределов эту оболочку. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Мне уже давно не было так легко на душе. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Теперь — что бы со мной ни сделали — это воспоминание навсегда останется со мной. Она действительно не хочет… И я не хочу. Теперь — ни за что не хочу. Может, в этом и кроется разгадка? Я с самого начала в подоконник вцепился, чтобы меня от него не оторвали. Теперь же простым приказом они не обойдутся — им за мной отряд быстрого реагирования высылать придется. А в этом случае без явного насилия мы не обойдемся. Может, они на открытый конфликт идти не хотят? Или… на открытый конфликт, свидетелем которому окажется она? Не буду же я до конца своих дней за ее спину прятаться! Фу, от одной мысли омерзение. Не будет же она до конца своих дней сидеть в этом доме, следя за тем, чтобы я не исчез! Придется эту теорию проверить.

— Тогда тебе тем более нужно пойти спать, — медленно проговорил я.

Она подозрительно прищурилась: — Почему?

Я попытался объяснить ей свою мысль в общих чертах — мол, если придется, я все равно уйду, а так — она проснется, подивится загадочному сну и вернется к своей обычной жизни — но она меня перебила. Зря я ей рассказал, что не знаю, о чем она думает. Она мои слова мне же в лицо и бросила: не могу я знать, что ей нужно и что ей лучше. И тут же ехидно поинтересовалась, что я еще придумал исключительно для ее блага.

А вот это уже обидно. Я ведь действительно о ней думал. Мне этот эксперимент, скорее всего, ничего хорошего не принесет; а вот ее он — возможно! — избавит от более чем неприятной сцены. Впрочем, мне тоже не нравится, когда она уклончиво говорит. Ладно, перейдем от общих черт к подробностям. Но только сначала нужно ее утихомирить. Ага, скажу, что она оказалась права.

Так, лестью ее не возьмешь. У нее тоже память хорошая — не забыла, как я отмахнулся от ее идеи.

Я рассказал ей о том, что насилие у нас не принято. Что мы добровольно принимаем на себя охрану того или иного человека — и добровольно отказываемся от нее, осознав, что не справились с задачей. Что явно не подходит к моему случаю, поскольку уходить добровольно я не намерен.

Я не стал вдаваться в подробности слишком глубоко. Я не стал говорить о наших экстренных ситуациях. Придет ее время — сама обо всем узнает. Насилие у нас не приветствуется — это правда. В большинстве случаев. В подавляющем большинстве случаев.

Отбросив неприятные размышления, я перешел ко второй версии: меня не отозвали, поскольку она все еще меня видит. Что не сможет продолжаться вечно. А значит, рано или поздно, но я все равно буду вынужден уйти.

Она сама поняла, в чем состоит проблема.

— Так что же мне теперь — вообще не спать? — растеряно пробормотала она.

— Вот именно, — мрачно сказал я. Я смотрел, как у нее поникли плечи, голова, лицо — и вдруг заметил, что и сам сижу, сгорбившись, опустив голову и судорожно — так же, как и она — сжав перед собой руки. Ее руки были совсем рядом с моими. Я мог бы попытаться разжать их, сделать так, чтобы из них ушло это напряжение… Нет. Мы сейчас говорим о ее обычной жизни. Я напомнил ей, что в ее обычной жизни есть масса моментов, когда она просто не может меня видеть. И тогда… В общем, нам лучше проверить мои версии прямо сейчас.

— Как? — тут же отозвалась она.

Я начал со второй, печальной, вероятности: утром она просыпается — меня нет. Мне не хотелось заканчивать ею этот разговор. Татьяна, конечно, тут же взвилась, но я не стал ее слушать и перешел к первой, более оптимистичной картине: утром она просыпается и застает меня на месте. Мне самому понравилось, как это прозвучало. Если так и случится, значит, я — сам по себе — имею какую-то ценность; я (не просто зонтик от неприятностей, а я сам) — со своими мыслями и желаниями, со своим видением правильности и неправильности в мире.

Она молча смотрела на меня. Сначала с недоверием. Прищурилась подозрительно, бровями подергивает, губы в узелок поджала, в глазах напряженная работа мысли читается. Опять размышляет — подвох в моих словах ищет. Вот же — Фома неверующий! И вдруг тяжелые раздумья сменились на лице ее такой детской обидой, что у меня опять в груди защемило. Что же это она — совсем ничего хорошего от окружающих не ждет?

— А ты действительно постараешься остаться? — неуверенно спросила она.

Вот-вот, не верит она мне. В меня — уже поверила, но не мне. Мне что, письменное подтверждение своих намерений ей оставить? Я представил себе, как задаю этот вопрос вслух — и снова чуть не рассмеялся. Нет, так я шутить не буду; кто ее знает, вдруг она мои слова всерьез воспримет. Лучше ее сейчас раздразнить; пусть рассердится — только бы не смотрела на меня с таким несчастным видом.

— Из твоих слов я делаю заключение, что ты против этого не возражаешь. — Она тут же гневно выпрямилась и засопела носом. Хватит. Я продолжил, вложив в свои слова всю убедительность, на которую был способен. — Я очень постараюсь. А теперь идти спать. У тебя есть еще часа четыре, а завтра… Да нет, какое там завтра — сегодня мы все увидим. Ну, давай, не тяни время — опять проспишь.

Она, наконец, встала и направилась было к двери. На пороге кухни она, однако, остановилась и бросила на меня через плечо недоверчивый взгляд. — А ты что будешь делать?

Я посмотрел на нее с удивлением. Интересно, что я — ангел-хранитель пока еще — могу делать?

— То же, что и обычно, — рядом сидеть, тебя хранить. — Но потом я честно добавил, что могу на пару минут оставить ее без внимания, чтобы ноги размять. Впрочем, сегодня особой роли не играет, где я буду находиться, пока она спит. Главное, где я окажусь, когда она проснется. Я решительно встал: — Ну, идем, идем. Чем раньше ты уснешь, тем раньше мы все узнаем.

Она медленно пошла в спальню, словно раздумывая, как бы еще оттянуть момент эксперимента. Я шел за ней по пятам, чтобы она не свернула куда-нибудь — в гостиную, например, чтобы проверить, выключен ли телевизор. С нее станется что-нибудь придумать.