И тут я заметил, что у нее опять заблестели глаза. Яростным блеском, но влажным. Господи, да она же сейчас, по-моему, или опять слезы глотает, или пощечину мне отвесить готовится! Она, что, решила, что я ее тупицей назвал? За то, что она хочет со мной разговаривать?
Я вдруг снова разозлился. Раньше она не могла мне об этом сказать — ну хоть намекнуть как-то? Молчунья чертова! Все ждет, когда за нее судьба решит, а самой эту судьбу за рога взять? Сдерживаясь из последних сил, чтобы не схватить ее за плечи и встряхнуть так, чтобы зубы клацнули, я прорычал: — Ты хоть можешь себе представить, на что я был готов ради возможности поговорить с тобой, узнать, о чем ты думаешь?
Она отчаянно заморгала, все так же глядя мне в глаза. Несмотря на мою вспышку, страха в ее взгляде так и не появилось, но каким же он был живым! Сколько чувств в нем кружилось! Смятение, радость, остатки обиды, любопытство… О, любопытство в ее взгляде прямо через край переливалось. И молчать Татьянино любопытство никогда не умело.
— Что ты имеешь в виду — узнать? Ты же — ангел-хранитель; ты должен и так все про меня знать, все мои мысли читать на расстоянии, все мои настроения наперед угадывать…
Я охнул и рывком нагнулся к ее лицу. Она отшатнулась — от неожиданности, не от страха; в глазах ее и тени испуга не мелькнуло, но затем, плотно сжав губы и прищурившись, она вернулась на прежнее место. И принялась сверлить меня взглядом. Исподлобья.
Я был уже за пределами бешенства. Что там я должен? Все о ней знать? Каким образом? Собирая, как нищий-бродяга, ничтожные обрывки разговоров? Намеки разгадывая? Я три года пытался уберечь ее от всего, что только мог себе представить, ничего о ней не зная! Кто бы на моем месте не ошибался? Я вдруг понял, что произношу эти мысли вслух. Начал я, наверно, тихо — так тихо, что даже не заметил того, что говорю. Но сейчас я услышал свой крик. Фу, черт, еще соседи придут — опять придется прятаться. А я еще этот разговор не закончил. Я продолжил чуть тише: — У тебя вроде все мысли на лице написаны, но я не уверен, что читаю их правильно. — И затем, почти шепотом, у меня вырвалось: — Я, пожалуй, поэтому и уходить не хотел: вот исчезну — и так и не узнаю, что же с тобой дальше будет.
Она слушала меня, все шире раскрывая глаза, и ни разу не поморщилась — даже тогда, когда я совсем в раж вошел. Мне стало как-то неловко. Вот это выдержка! Когда она на меня кричала, во мне спокойствия ни капли не было, я каждые две минуты вскипал. Молчал, правда. А она и бровью не повела — дала возможность выплеснуть все, что накопилось. И чего я на нее разорался? Она же не виновата, что я ее мысли читать так и не научился, что у меня смелости не хватило раньше с ней заговорить, что меня заставят-таки, наверно, уйти… Ну если и заставят, то тихо я все равно не уйду.
— А ты действительно не хотел уходить? — вдруг спросила она.
— Нет! — яростно выдохнул я, мотнув головой к окну. — И не хочу! — Глянув на нее, я заметил, что даже ее выдержка начинает, похоже, давать трещины. — Это я не тебе.
— А кому? — тут же загорелась она.
— Неважно. Все равно слушать не будут. — Сейчас, пожалуй, говорить им что-либо бесполезно, но когда меня поставят перед контрольной комиссией… Я им все скажу. Я им объясню, что если мы храним не бездушные предметы, а Личности, то имеем полное право вступать с ними в контакт, учитывать их психологию и строить с ними отношения согласно конкретной ситуации. Я им напомню, что, если они посылают нас засевать минное поле — без карты, вслепую — то просто обязаны прислушиваться к нашему мнению и опыту…
Она отвлекла меня от этой революционной речи вопросом: — А почему ты не хотел уходить?
Почему, почему? Вспомнив отдельные моменты из прошедших трех лет, я даже развеселился. Да интересно мне с ней было, вот и все. С таким загадочным феноменом, как она, я впервые в своей практике столкнулся. И, судя по всему, в последний раз. Либо меня вообще больше к людям не пошлют, либо — после штрафных работ — мой следующий человек по сравнению с Татьяной мне пресным покажется.
От этой мысли мне завыть захотелось. У нее тоже уголки губ опустились, брови в домик сложились — мне еще хуже стало. Но ненадолго. Слушать Татьяна умеет всех, а вот в отношении меня лично у нее непревзойденный талант удивлять. И как ей это удается? Я ведь тоже не первый день на земле нахожусь, но от ее предположений со мной чуть приступ не случился.
Начальники-архангелы учли мои пожелания? Ну да, конечно, больше им делать нечего. Вот каждое утро собирают наши пожелания, а после обеда начинают их учитывать. У нас пожеланий быть не может — ни в выборе задачи, ни в ее решении; мы ее просто обязаны выполнять — без сигналов о неудачах.
Сигнал до них не дошел? Хотелось бы надеяться, но не стоит. До них все сигналы отсюда доходят. Это же не земная телефонная связь в гористой местности. Только почему тогда я все еще здесь? Непонятно… Что-то меня это тревожить начинает.
Что-что она им сейчас пошлет? Еще один сигнал? С просьбой аннулировать ранее поданное заявление? Ах, она меня еще и охарактеризует! Благодарность попросит объявить? Может, еще письменно, в приказе, с занесением в личное дело?
Меня настиг-таки приступ истерического хохота. Вот это я хотел бы видеть. Нет, если честно, не хотел бы… Меня уже почти трясло, но я изо всех сил сдерживался, чтобы не обидеть ее. Она ведь из лучших побуждений… Я заметил, что она закрыла глаза и плотно сжала губы, которые так и норовили расползтись в улыбку. Значит, тоже представила себе эту сцену. Вот с чувством юмора у нее все в порядке, слава Богу. Можно не очень-то и сдерживаться. Но — на всякий случай — пусть она первая рассмеется. А то объясняйся потом, что я не над ней смеюсь…
Она открыла глаза и, глянув на меня, громко расхохоталась. Я тоже. Приступ задержался. Я смеялся, уже просто глядя на нее — ее веселье было таким заразительным, что я просто не мог сдержаться. У нее уже слезы выступили — но это были хорошие слезы. Она стерла их тыльной стороной ладони и, наконец, немного успокоилась.
— Вот это я и имел в виду, говоря, что с тобой — не скучно, — проговорил я, отдуваясь.
— Ну и что здесь плохого? — тут же отреагировала она.
Да ничего плохого — пока просто представляешь себе такую ситуацию. Действительно смешно. На чувстве юмора все здоровье человеческое держится; от такой встряски с него вся окалина душевная слетает. Но случись такое на самом деле… Я объяснил ей — в шутливом тоне, конечно — что бы со мной произошло, пошли она свой второй сигнал. И тут… От этой встряски с меня слетела не только окалина, но и последние остатки защитных рефлексов; и с языка у меня сорвалось — неожиданно для меня самого — то, о чем я не имел права даже думать.
— Из меня бы пособие сделали для ангелов-стажеров: Вот, мол, смотрите и запоминайте, что происходит с тем, кто начинает испытывать привязанность к своему человеку вместо того, чтобы действовать профессионально и хладнокровно.
Я похолодел. Что я делаю? Испытывать интерес к человеку — это еще куда ни шло; но привязанность? Это же — мои проблемы! Ей-то они зачем? Может, не заметит?
— А ты начал? — Все она, конечно, заметила.
— Что? — попытался я принять непонимающий вид.
— Испытывать привязанность?
Я прочистил горло и заерзал на табуретке, бросая вокруг себя отчаянные взгляды в поисках хоть какого-то выхода. Чем, чем, чем ее отвлечь? Вдруг я заметил часы у нее на руке. Вот оно, спасение!
— Что? — спросила она, удивленно глянув на руку.
— Ты знаешь, который час? — Сейчас нужно немедленно отправить ее спать, а завтра я уж буду повнимательнее.
Глянув на часы, она удивленно вскинула бровь, но тут же тряхнула головой и пожала плечами.
— Три часа. Ну и что?
— А то, что тебе поспать нужно. Тебе же на работу идти. — Раз меня пока не отозвали, значит, я должен вернуться к своим обязанностям. Тем более, если они помогут мне исправить грубый промах. — Может, это уже и не мое дело, но я не хочу, чтобы тебя завтра из-за меня ветром шатало.
