Я подняла голову и уставилась на пустое место между холодильником и кухонным уголком. Там было так же пусто, как у меня на душе. В какую-то долю секунды я вспомнила все те усилия, которые приложили сегодня разные люди, чтобы выкорчевать из меня всякие детские глупости — и оставить после себя пустоту. И вдруг — очень громко и отчетливо — у меня вырвались слова:

— Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!

И тут же мне стало противно. Голос какой-то бабий, надрывный. Докатилась-таки до истерики! Слава Богу, хоть никто этого не слышал. Нет, не буду я ни ужинать, ни читать. Спать пойду. Пусть этот день скорее кончится. Завтра будет лучше.

Ночью меня разбудил странный звук. Я проснулась мгновенно — только лишь открыв глаза, я была в полном сознании. Не было — как это часто случается — переходного момента, когда не можешь понять, то ли еще сон досматриваешь, то ли уже в реальность вернулся.

Я глянула на часы — полвторого. Вот нечего было в семь часов спать ложиться! Что мне теперь — до утра гулять? А работать я как потом буду?

И в этот момент я вновь услышала этот непонятный звук. Хлопок. Я замерла, прислушиваясь. Тишина. И через несколько минут — опять хлопок. Негромкий, но как же все ночью слышно! По-моему, форточка. И вроде на кухне. Может, дождь на улице? Ну вот, только пару дней и успела солнышку порадоваться. Я снова прислушалась. Да нет, ветра на улице вроде не слышно. Что же это хлопает? Нужно пойти посмотреть. Если это — форточка, лучше ее закрыть, а то сильнее хлопнет — стекла вылетят.

Я выбралась из кровати и поплелась на кухню. Почему-то я старалась передвигаться бесшумно. Наверное, потому, что ночью действительно все звуки кажутся ужасно громкими — пугающе громкими: скрипнет паркет под ногой — до потолка подпрыгнешь. Сделав несколько осторожных шагов, я замерла на пороге кухни, как вкопанная.

У окна, спиной ко мне, кто-то стоял. Ночь — так же, как и день — была безоблачная, и света луны вполне хватало, чтобы рассмотреть — в общих чертах — его силуэт. Мужчина. Невысокий, отнюдь не атлетического сложения, он стоял, вцепившись обеими руками в подоконник, и смотрел сквозь стекло куда-то вверх.

Какой-то крохотной — оставшейся не парализованной — частью своего мозга я понимала, что нужно что-то сделать. Кричать — нельзя; он еще придушит меня с перепугу, да и потом — если кто-то из соседей и прибежит на помощь (что весьма сомнительно), он уже к тому времени сбежит. Лучше тихо-тихо отступить, прокрасться на цыпочках к двери, открыть ее по возможности бесшумно — и бегом звонить к соседям, милицию вызывать. Нет, пока они проснутся и дверь откроют, он меня догонит. Нужно на улицу бежать, к телефону-автомату. Милицию, по-моему, без карточки можно вызвать. Мобильный в спальне остался, за ним возвращаться — страшно.

Удивительно, сколько мыслей успевает промелькнуть в голове за какие-то секунды в такой ситуации. Я знала, что нужно сделать, а вот ноги мои — нет. Они превратились в отдельное — в данный момент окаменевшее — существо, никоим образом не подотчетное голове. Мне так и не удалось сдвинуть их с места — так же, как и утихомирить грохочущее сердце. Сейчас он эту дробь барабанную услышит…

Он вдруг оторвал одну руку от подоконника, поднял ее, открыл форточку и — пристально посмотрев на нее пару секунд — резко толкнул ее назад. Значит, я все-таки не ошиблась — форточка хлопала. Но за этим звуком последовал и другой — новый. Короткий, судорожный вздох. Что он здесь делает? Чего он ко мне залез? Если воровать, так что же он с форточкой играет? Если бы с собой хотел покончить, окно бы открывал… На бандита он вроде не похож: хилый какой-то, да и стоит как-то странно — напряженно, но не прячась.

Он вновь уперся руками в подоконник, понурил голову и принялся чуть раскачиваться из стороны в сторону, тихо бормоча что-то вроде: «Что же мне делать? Что же мне теперь делать?». Вот черт, сейчас точно окно откроет и… Во всей позе его сквозило такое отчаяние, что я выпалила, не успев даже подумать, что делаю:

— Ты — кто?

Он резко крутанулся на месте и уставился на меня глазами в пол-лица. Уй, а если это псих какой-то? Сейчас схватит меня и со мной вместе из окна и сиганет — чтобы не так страшно было… Нет, вроде спокойно стоит. Он нахмурился, несколько раз моргнул… и вдруг еле различимые черты лица его сложились в маску чистейшей боли.

— Я? Уже никто.

И через мгновенье он исчез.

Глава 6. Разоблачение

Ну где была моя голова в ночь с пятницы на субботу? Какого черта я снова включил этот дурацкий телефон? Мое дело — покой ее оберегать, а не об исправности техники заботиться! И ведь подумал перед этим, хорошо подумал: для Франсуа она за город уехала, встреча с подружками отменилась, с работы только шеф поможет позвонить, а он сейчас в новую коллекцию с головой окунулся, если и вынырнет — так не раньше, чем вечером в воскресенье… На горизонте все спокойно! А о родителях забыл.

С другой стороны, так, может, даже и лучше. А то не дозвонились бы они — и нагрянули в воскресенье без предупреждения. Вот тогда нам бы с Татьяной мало не показалось: ей — во время встречи, мне — после. Странные у них отношения. Я их, конечно, только сейчас наблюдаю; что там раньше между ними было, мне — опять — только в общих чертах известно. Но иногда мне кажется, что у них с Татьяной что-то вроде дипломатической войны: кровь не льется, но потери с обеих сторон существенные.

А может, потому она такой и выросла, что родители ее — как две половинки яблока, а она у них — как хвостик: и не вырвешь его, и катиться по жизни дружно и слаженно он мешает — топорщится, за все цепляется, движение тормозит… Может, потому она и думать начала, что поговорить ей в детстве не с кем было? У них и сейчас-то разговора не получается: родители заранее уверены, что она какую-нибудь глупость скажет, она же ни секунды не сомневается, что они ее даже слушать не захотят. Словно зеркало двустороннее между ними стоит: каждый сам с собой разговаривает, да еще и кивает согласно. Как бы мне разбить это зеркало, чтобы увидели они друг друга? Тут, правда, одним ударом не обойдешься — они же столько лет его возводили. Ничего, я что-нибудь придумаю.

О, глаза открыла — вставать, наверно, решила. С одной стороны, это — хорошо, поскольку работы у нас сегодня — непочатый край. Уборка. Дело это, вообще-то, хорошее: в чистой квартире ощущение какое-то свежее, бодрящее появляется (у того, кто не убирал); да и в том, чтобы родителей порадовать, нет ничего плохого. С другой стороны, когда я смотрю на Татьяну после уборки, я понимаю, почему встречи эти семейные ей в такую тягость. Кому нужны чистота и порядок, если уже нет никаких сил ими любоваться, а хочется только лечь где-нибудь и умереть? Я ей, конечно, помогу, но не слишком явно; пусть считает, что все сама сделала.

А что это она с таким удивлением осматривается? Ну заснула в гостиной — ну и что? Так, побежала в ванную… Ага, побежала. Значит, умываться-одеваться-завтракать будет сегодня очень быстро, и не отвлекаясь. А значит, мне за ней следить сейчас необязательно; можно кое-что в гостиной по местам разложить — судя по опыту, убирать она начнет с нее. Не все, конечно, иначе она сразу же заметит. Потом можно будет перебраться в спальню и там уж посерьезнее потрудиться — она все равно не помнит, что там со вчерашнего дня осталось. Вот на кухне мне лучше активность не проявлять: она там столько времени проводит, что заметит любую перемену. Вот потому с кухней она всегда дольше всего возится. Жаль. Основная работа все равно ей на плечи ложится, даже если я немного ускорю дело.

Убирая, она никогда не включает ни телевизор, ни музыку — размышляет. И следить за ней в такие моменты — и удовольствие, и сплошное мучение. Удовольствие — потому что улыбается она, хмурится, губы задумчиво выпячивает, бровями поигрывает: уходит в воспоминания. А мучение — потому что я не знаю, вспоминает ли она дела давно минувших лет, о которых я опять ничего (Ничего! Ничего!!) не знаю, или недавние события, реакцию на которые мне нужно знать.