Когда на лице у нее такое выражение, я могу смотреть на него часами. В такие моменты я точно знаю, о чем она не думает. Она не думает о неприятностях; она не думает об обидах; она не думает о разрушенных планах и нерешенных проблемах. Она не видит эту крохотную комнатушку и двух мужчин, не обращающих на нее никакого внимания. Она не видит ничего, кроме красоты. И лицо ее вносит в эту красоту свою существенную лепту.

Во время обеда в кафе я даже растерялся. Когда они туда направились, я напрягся. Ну понятно: кафе — перемена обстановки — еда и бокал вина — ах, да, где-то здесь была красивая девушка… Ничего подобного. Не глядя, вилками в тарелку тычут, проглатывают, почти не жуя… а посреди стола — каталоги. В них они, правда, уже почти и не заглядывают (насмотрелись, наизусть выучили), но вопросов «А что, если…?» не убавилось. У меня к этому Франсуа даже уважение затеплилось: умеет же, подлец, работать — красиво, вдохновенно, заразительно. Что же он в обычной-то жизни не умеет так же красиво? Почему в жизни так получается: либо — человек хороший, либо — специалист замечательный, а так, чтобы соединились они — редчайшее чудо? Почему так трудно жить рядом с талантом? У него что, вся человечность в талант ушла — и для обычных, близких, окружающих его людей ничего не осталось? Он что, для далеких потомков живет и творит? Ладно, главное — что Татьяна не нервничает.

Рано обрадовался. Рано пустился в философские рассуждения. Рано на Франсуа начал поглядывать с уважением. В четыре часа дня он предоставил мне возможность дать выход накопившемуся раздражению.

— Я очень рад, что Вам понравилась эта коллекция, Александр, — сказал Франсуа. — Надеюсь, в понедельник мы сможем подписать предварительное соглашение. Поскольку всей корреспонденцией будет заниматься Танья, я хотел бы сейчас обсудить с ней технические детали. Вы не будете возражать, если я займу ее время до конца дня?

Не забыл, значит, что «где-то здесь была красивая девушка». Ну молодец, ничего не скажешь: делу — время, потехе — час. И момент хороший выбрал — сейчас шеф Татьянин готов на него чуть ли не молиться. Так и есть, глянул на нее искоса, засуетился, все условия для плодотворной работы предлагает, кабинет вон свой предоставить пытается. Сейчас, мне кажется, Франсуа успех развивать будет. Правильно, если основные моменты в кафе обсуждали, почему и о деталях там же не поговорить? И возразить ему на это нечего. Да нет, ты смотри, Татьяна попыталась, но Сан Саныч вспомнил о том, что он — начальник. Голос у него строгим сделался, слова отчеканивает, и во взоре — директива: «Перед Вами поставлена задача — идите и выполняйте». Куда вся демократичность подевалась, когда на горизонте контракт интересный замаячил. Ладно, пойдем в кафе.

В кафе к разговору о делах Франсуа возвращаться не стал. Заказал вино и кофе, усмехнувшись в ответ на Татьянин категорический отказ, и замолчал. С мыслями собирается или дальше время тянет? Вот Татьяна моя явно настраивается расставить, наконец, все точки над i. На стуле сидит напряженно, спину выпрямила, словно аршин проглотила, смотрит чуть в сторону, а на лице — эмоции волнами прокатываются. Сначала на нем царило возмущение, из-за вина, наверное; вот странная: не хочешь, не пей; кто же тебя заставит? На смену ему пришло отчаяние — нет, вот это нам сейчас совсем не нужно: мы — взрослые люди, мы вовсе не обязаны идти у кого-то на поводу. Так, волну безысходности я сбил, что там следующее? Ага, смирение — лучше, но не намного. Ну на этот счет можно не беспокоиться — смирение в Татьяне долго не держится, да и то только в отсутствие источников внешнего раздражения. А тут — вот он, напротив сидит, силы копит.

И все так же молчит. Татьяна подняла на него глаза, в которых на мгновенье вдруг промелькнуло нервозное подозрение, и заерзала на стуле. Вот не умеет она держать паузу! Точно, не выдержала — о делах заговорила. Где-то она, конечно, права: если пришли они сюда о технических деталях беседовать, то чего же время попусту тратить? Но лучше бы она подождала, пока он сам разговор начнет.

Что он и сделал. Он прервал ее на полуслове фразой, с которой, собственно, и должен был начаться этот разговор.

— Танья, по правде говоря, я хотел поговорить с Вами о чем-то другом.

Отлично. Ура! Наконец-то. Да здравствуют прямота и откровенность, если у некоторых не хватает ума намеки понять. Давай, милый друг, высказывайся — я, как никто другой, приветствую игру в открытую! Мне уже просто осточертело воображать, что у него на уме, пытаться представить себе, как к этому относится Татьяна, и гадать, когда мне уже пора вмешаться. И задаваться периодически вопросом, кого из нас — меня или Татьяну — заведет-таки воображение в палату с мягкими стенами. Я хочу слышать и видеть — тогда я знаю, а не догадываюсь.

— У меня сложилось впечатление, что мое общество Вам неприятно.

Хм. Что-то он проницательнее меня оказался. Он же ее всего пару раз видел, а я-то — все время рядом был. Я, конечно, заметил, что он ей не нравится, но она об этом почти не говорила, а я и успокоился, отмахнулся, как от мимолетной антипатии, не стал искать первопричины. Неужели я потерял остроту восприятия? Неужели в моем отношении к ней появились привычка и формальность? Так, будем слушать дальше; похоже, этот разговор и мне весьма полезен.

Еще одна оплеуха. Пока я пристыжено волосы пеплом посыпал, она сама ему ответила. Что я здесь делаю? Я здесь для того, чтобы в себе копаться, или для того, чтобы ей помогать? Ответила она, правда, так, словно я ей каждое слово подсказал. Умница! Может, я потому и расслабился, что в критической ситуации Татьяна — всегда на высоте? Никогда на скандал не сорвется, в слезы не ударится, всегда найдет спокойный, достойный, изящный даже выход. Мне же больше в мелочах приходится ее на путь истинный наставлять.

Стоп. Опять в эмпиреи меня занесло. Пока у нее получается, значит, пусть сама разговор ведет; а я сбором информации займусь. Что сказано, как сказано, куда при этом глаза смотрят, в какой момент в лице что-то дрогнуло… Она ведь сама потом каждое слово в мыслях анализировать будет; мое дело — внушить ей, что все она сделала правильно. И, может, придется по ходу дела кофе ему на брюки опрокинуть, если зарвется…

Нет, пока, вроде, в рамках держится. Ведет разговор общего плана: интерес к сотрудничеству, интерес к стране, интерес к людям; к истории, природе — не интерес… Ладно, это — его полное право. Хмурые лица? Это у кого хмурое лицо? У Татьяны? Хм. У нее — живое лицо, на котором написаны все чувства? Он что, сюда приехал, чтобы лишить меня всякого самоуважения? Как же я мог так с ним промахнуться? Обычно я людей проницательных, вдумчивых издалека вижу (рядом с ними мне нужно быть особо осторожным), а его вот проглядел за ослепительной улыбкой и изящными манерами. Что же он еще в ней заметил?

Познакомиться поближе?! Может, он и со мной поближе хочет познакомиться? Вот черт, и кофе свой он уже допил, и бокал с вином в руке держит. Нет в мире справедливости: ведь самый что ни на есть подходящий сейчас момент — и нечем, абсолютно нечем мне проиллюстрировать ему фразу: «И при этих словах поразил его гнев Господний». Спасибо, хоть на Татьяну в такой момент я могу положиться. Уж я-то знаю ее отношение к романам мимолетным, тем более служебным. Сейчас она ему ответит, сейчас она ему крылышки на лету подрежет… А если не подрежет? Может, она потому и переживала, что хотела, чтобы он начал этот разговор, а он все молчал? Может, задел он струнку какую-то в ее душе, а я опять ничего не понял?

Фу, пронесло. Романы ее все еще не интересуют.

Нет, не совсем пронесло. Его романы тоже не интересуют.

Она — необычный человек… Да уж, мне-то об этом рассказывать не нужно. Она — не просто необычный человек; таких, как она, в мире — единицы. Я это знаю. Вот потому-то ради нее я и готов терпеть эту жизнь сумасшедшую, в которой у меня нет ни минуты покоя, и на каждом шагу — сюрпризы, с ног сбивающие. Как этот Франсуа, например. Что-то он слишком много замечает. Хорошо, что мне не удалось кофе там или вино на него вылить — на него прямо влиять опасно.