Как я и предвидел, с этим такси проблем у меня не возникло. Пока водитель открывал багажник, я устроился на переднем сидении и сразу же развернулся лицом назад, чтобы не ерзать потом, когда машина с места тронется. Интересно они устроились. Татьяна села прямо, глядит прямо перед собой (хм, на меня иногда поглядывает), разве что время от времени голову к нему поворачивает, кивая. Он же расположился боком, лицом к ней, локоть на спинку положил, кулаком голову подпирает, профиль ее разглядывает. Это что еще за фамильярность такая? Это он сейчас так расхрабрился, или всегда так себя вел, а я и внимания не обращал, лишь к словам его прислушиваясь: вежливо ли говорит? Впрочем, он весь полет в кресле, привязанный, просидел; может, устал, позу ему переменить хочется, благо место в машине позволяет. Но — все равно — мне это не нравится: того и гляди, руку ему размять захочется, он ее и закинет Татьяне за голову. И бросить в него нечем.
Франсуа уже соловьем заливался о своей коллекции, с которой и приехал. По-французски. Справа от себя я услышал тяжелый вздох и автоматически глянул на водителя. На лице его была написана вселенская печаль, он сокрушенно жевал губами и бросал обиженные взгляды в зеркало заднего вида. Решил, наверное, что, если не по-русски говорят, значит — о нем; вот и обиделся. Вот ведь психология у некоторых людей: все, что непонятно — плохо.
Я отвлекся на мгновенье и чуть не подпрыгнул, услышав с заднего сиденья голос Франсуа.
— Как я понял, Танья, завтра мы целый день посвятим работе, но какие Ваши планы на выходные? Я бы очень хотел, чтобы Вы нашли немного времени для меня. Мне интересно узнать все Ваши новости.
Минуточку-минуточку, он по делам приехал или зачем? Выходные — это личное дело человека, а мы — вроде как деловые партнеры. Это что же он такое задумал? Такого я точно никогда раньше не слышал. Неужели в нем и раньше такие мыслишки сидели, и чуяла — чуяла-таки — их Татьяна, а я ушами прохлопал? Ну, и кто я после этого? Зачем я ей нужен-то, если ей самой приходится и опасность обнаруживать, и решать, как с ней бороться? Немудрено, что в себя ушла, если только там на защиту и помощь рассчитывать может.
Она напряглась, но как-то по-хорошему: не выставил ежик свои иголки, а все в себя втянул, чтобы выпалить ими — если потребуется — во все стороны. И — наконец-то — треснула раковина, рассыпалась; и — вот она, моя Татьяна: глаза загорелись, на лице чувства солнечными зайчиками замелькали. Ура! Больше ты у меня одна не останешься, больше я тебя не отпущу. Теперь слушай меня внимательно: ври ему напропалую — и если поймет, что врешь, тем лучше. Вот ему и первая новость.
Соврать убедительно Татьяна — как и следовало ожидать — не смогла. Пробормотала что-то про занятость. Что?! У нас слишком много работают и не умеют наслаждаться жизнью?! Так ты, милый друг, сюда приехал, оказывается, чтобы учить нас жизнью наслаждаться?! Ах ты… Павлин ты галльский! Не было бы в этой машине Татьяны, я бы ручник сейчас на себя дернул! Ты бы у меня все стенки в машине головой пересчитал, а не на кулачок ее вальяжно опирал! Фу, черт! А водитель здесь при чем?
Татьяна уже врала дальше. Опять без меня справилась. Да что это на меня нашло? Не мое это дело — весь мир манерам учить, мне главное — чтобы Татьяна моя жила в мире и спокойствии. И вот на тебе: распыхтелся, словно самовар, вместо того, чтобы помочь ей ответ правильный, достойный найти. Я знаю, почему она про поездку за город сказала. Она всегда старается врать так, чтобы в словах ее хоть капля правды была. Планировалась в субботу поездка к подружке на дачу, вот она за эту мысль и ухватилась. А поскольку сорвалась эта поездка — вот и нет в ее словах убедительности. Он это, конечно, почувствовал: ах, нельзя ли перенести? Татьяна, вспомни о том, что семья — это святое… О, кажется, связь между нами восстановилась: она меня снова слышит.
Что-то он очень легко отступил. К разговору о делах вернулся, слушает внимательно, и интерес на лице вроде неподдельный. Может, просто удочку решил забросить, а нет — так нет, в другом месте поудим? Да нет, чует мое сердце, что это — только начало открытых военных действий. А вот Татьяна моя вроде успокоилась. Странно. Теперь, когда разговор вышел на открытое поле, мы с ней словно поменялись ролями. Прежде, когда мысли эти у него в глазах и в тоне проскакивали, она — интуитивно, как все женщины — напряглась раньше меня. Теперь же, когда он — с виду — отбросил эти мысли, она расслабилась, а я вот чую, чую, что новую тактику он, подлец, подбирает.
Ладно, пусть он до завтра ее и подбирает. Мы с ней тоже подумаем. Нет, я подумаю. Она два дня одна билась, пока я догадки строил. Пусть сегодня отдыхает, а я подготовлю гостю дорогому пару сюрпризов.
Мы отвезли его в гостиницу и отправились домой. У меня мелькнула было мысль задержаться, проскользнуть за ним в номер и помочь немного в организации гостиничного быта (клею, например, в душевую кабинку налить — вон у дежурного администратора бутылочка прямо у стойки на столе стоит), но я передумал. Во-первых, не хотелось мне, чтобы Татьяна сама домой добиралась, и потом — так он не поймет, с какой стороны на него шишка упала. Неинтересно.
Дома долго наблюдать за Татьяной мне не пришлось. Она поужинала, послонялась по квартире, мурлыча что-то себе под нос, приготовила наряд на завтра и отправилась спать. Странно, вроде завтра предстоит ответственная встреча — и никаких тебе примерок до полуночи. Не глядя, сунула руку в шкаф, вытащила вешалку с каким-то костюмом (она его, что, специально для таких случаев держит?), осмотрела его критически, на дверцу шкафа повесила — и все. Как обычный день, так тебе — и полшкафа на кровати, и двадцать пять комбинаций перед зеркалом, и глажка, и все пуговицы проверить… Женщины и одежда — это как два химических соединения, которые, вступая в реакцию в разных пропорциях, приводят к непредсказуемым результатам.
Но главным за весь вечер было два события: она слонялась — бесцельно! — по квартире и что-то тихонько напевала. Точно отошла. Правда, еще не совсем — телевизор не стала включать и книгу на ночь толком-то и не читала — но связь между нами больше не пропадала. Никаких внушений я ей делать не стал — пусть отдыхает, но завтра… Завтра она у меня будет на высоте.
В пятницу к четырем часам я уже кипел от раздражения. Вот нужно было всю ночь планы боевой кампании строить — для того, чтобы прождать полдня в полном бездействии? Франсуа с Сан Санычем с первой же минуты переговоров ушли на какой-то иной — только им понятный — уровень общения. Я — как и собирался — устроился за спиной Татьяниного шефа, чтобы не пропустить ни единого слова, ни единого жеста Франсуа, но весь мой улов составил набор коротких вопросов из серии «А что, если так…», сопровождающихся множеством непонятных движений руками. Они словно почувствовали чуждое присутствие и перешли на некий закодированный язык. Я вспомнил вчерашнего таксиста. Вот так и его, наверно, зло разбирало. Франсуа с Сан Санычем, однако, прекрасно понимали друг друга; в глазах их светилось удовольствие, с которым переглядываются над доской шахматисты, когда не сражаются за титул чемпиона мира, конечно.
Татьяна в их разговоре почти не участвовала. Время от времени Франсуа обращался к ней за помощью — найти более подходящее слово, но в большинстве случаев он просто объяснял свою мысль — руками. Чего же он тогда интересовался, будет ли она присутствовать на переговорах? Он, казалось, вообще о ней забыл. Это — хорошо или плохо? Это он к делу своему серьезно относится — или нарочно ее игнорирует, пытается интерес вызвать? Через полчаса я решил, что до конца этого разговора наблюдать мне за ним незачем — пустая трата времени. Лучше мне сосредоточиться на Татьяне. Что она-то обо всем этом думает?
То, что я видел на ее лице, мне понравилось. Мне было неприятно думать, что она может клюнуть на эту уловку — если это была уловка. Насколько мне известно, вызвать ее интерес — не так-то просто, тут одними красивыми словами и томными взглядами не обойдешься; но я ведь не так уж давно ее знаю. Все ее предыдущие увлечения прошли до меня, я о них только слышал, да и то — вскользь. Не любит она говорить о своих чувствах. Нет, она меня не разочаровала. Она внимательно слушала их разговор, и, похоже — в отличие от меня — понимала, о чем речь. На лице у нее было написано благоговение — не трепет, не восхищение, не восторг глупенькой девочки, допущенной в общество ее кумиров; благоговение истинного ценителя, прямо на глазах у которого рождается нечто прекрасное.
