Она заговорила медленно и тихо, все так же глядя в окно. Мы придумали слишком гладкую историю. У ее родителей появились подозрения. Я не мог заняться глупой психологией, когда передо мной открывалась блестящая дорога, хорошо утрамбованная родителями. Я не мог, прожив полжизни заграницей, вернуться к себе домой. Я не мог сам купить себе квартиру, а родители не стали бы мне помогать в глупой идее — жить и работать на родине. И самое главное — я не мог (со своим-то переливающимся всеми цветами радуги прошлым) всерьез заинтересоваться ничем не привлекательной девушкой из обычной семьи.
Мне казалось, что я сижу внутри огромного колокола, и каждая фраза Татьяны, произносимая совершенно безжизненным тоном, бьет по этому колоколу, словно молотом. От бешенства у меня звенело в ушах, гудело в голове, и вообще — волосы дыбом стояли. Да уж, Людмила Викторовна! Интуиция Вас не подвела. И теперь я, кстати, понимаю, от кого Татьяна унаследовала свое бурное воображение. У нее оно, правда, на созидание направлено — пусть хоть и сказок.
Людмила же Викторовна направила всю свою энергию на разрушение: на разрушение моей авантюры, как ей казалось — а заодно и на разрушение собственной дочери. Это же надо — сказать женщине (своему единственному ребенку, между прочим), что интерес к ней может возникнуть только у проходимца — для достижения каких-то преступных целей. А мне еще казалось, что в этой паре муж главенствует, а его-то я, вроде, обаял… Да что они за люди?
Татьяна вновь заговорила, переведя взгляд на меня. И в голосе ее перемешались неловкость, обида… и желание защитить родителей. Она попросила меня не думать о них плохо, поскольку они просто стараются защитить ее от любых превратностей судьбы.
У меня вдруг мелькнула мысль, что все в этих человеческих отношениях — не так просто. И я начал это ощущать только после того, как сам… Ведь страховал же я ее сегодня возле этих окон, все время между ней и окном втискивался, хотя сколько лет она эти окна сама мыла — и до меня, и при мне? И мне все время было страшно за нее — но сегодня я смог направить этот страх в действие. А люди за своих детей, наверно, всю жизнь боятся, потому и не пускают их в неведомые им заросли, все норовят по своей дороге провести — она ведь утоптанная уже, безопасная.
Мне вдруг стало очень жаль этих человеческих детей: и жить им по-своему хочется, и с родителями бороться они не могут — те только обижаются. Но жалость быстро прошла. Они же все забывают. Они ведь потом — со своими детьми — точно так же поступают. Не переходит у них количество родительской заботы в качество человеческого понимания.
А у Татьяниных родителей страх двойной. Они не только за нее, они и за себя боятся. Они никогда не жили, они всю свою жизнь сражались: с лишениями и за материальное благополучие. Они всего в жизни добивались. Потому и подозрителен им тот, кто с легкостью отказывается от блестящих перспектив, чтобы заняться тем, что ему нравится. Он им даже опасен, он — самим фактом своего существования — подрывает их жизненные принципы. Что же это получается: идти по жизни — работать, создавать, стремиться к высотам — можно с улыбкой и шуткой? И совершенно не обязательно при этом пыхтеть от натуги и обливаться потом? Не обязательно всякий раз напрягать все свои силы для отражения нападения врагов и злобной судьбы? Можно жить с удовольствием и смеяться над неприятностями? А они это все пропустили? Нет, им только и остается упрямо твердить, что все, что их миновало — недостойно внимания серьезного человека.
Я попытался как-то высказать все это Татьяне, но слова мои прозвучали сбивчиво, поскольку в мыслях была полная путаница. Нет, нужно мне повнимательнее к человеческим отношениям присматриваться — раз уж появился у меня шанс понаблюдать за ними изнутри. Да я в лепешку расшибусь, чтобы дали мне отцы-архангелы возможность прожить на земле человеческую жизнь.
Татьяна, похоже, меня поняла. Она коротко кивнула, но продолжать этот разговор не захотела — взялась за свой чай и принялась обсуждать, что нам еще осталось. Перекусив, мы вернулись к работе. То ли я приноровился, то ли отдохнул и подкрепился, как следует, но в спальне дело пошло быстрее. Я даже обогнал Татьяну. Заглянув украдкой в ванную и увидев, что она еще не закончила, я дал пылесосу пожужжать лишние десять минут — чтобы она не расстраивалась. А то мать унизила, а тут я еще — передовик труда.
Но с уборкой мы все же справились за один день! Вот! Без меня она намного дольше возилась бы! К концу дня, правда, она еле ноги передвигала — поужинала, абсолютно не обращая внимания на то, что ест (а вот я бдительность не потерял!), и едва доползла до ванной. Я настроился было на свое дежурство под дверью — вот сегодня с ней точно может что-то случиться! — но вдруг почувствовал, что я тоже устал. Совсем не так, как вчера, после разговора с Татьяниными родителями. Вчера к концу встречи у меня возникло ощущения опустошенности и бессилия, сегодня мне внезапно захотелось прилечь и как следует потянуться. Ну, вот пойду и лягу. Через полчасика поднимусь и проверю, плещется она там или уже нет. А потом еще через полчасика…
То ли она сегодня быстро выкупалась, то ли я ощущение времени потерял, но мне показалось, что не прошло и двадцати минут, как она вплыла в спальню. Сбросив халат (я автоматически закрыл глаза, и они тут же дали мне знать, что такое положение вещей их вполне устраивает), она устроилась под одеялом и сонно пробормотала: — Ну, все, давай спать. Завтра зато целый день свободен.
Да она меня вообще окончательно к людям причислила, насмешливо подумал я, пытаясь улыбнуться и скосить в ее сторону глаза. Губы и веки упрямо не шевелились. Спать! Ха! Ангелы-хранители не спят — они трудятся двадцать четыре часа в сутки, о чем многоуважаемым Сергею Ивановичу и Людмиле Викторовне неведомо. Хотя, иногда — надо признать — устроиться с ногами в кресле или еще лучше — вот как сейчас, вытянуться во весь рост, а потом свернуться калачиком… В этом тоже есть… определенные…
Я открыл глаза, испытывая чувство непонятно откуда взявшейся тревоги. Что-то не так. Где Татьяна? Я повернул налево голову. На месте. Дышит. Ровно дышит. Похоже, спит. А что тогда не так? Светло почему-то. Светло? Меня словно током ударило — пустив в ход чувство времени. Девять часов. Не может быть. Девять часов утра? Я что, проспал до утра? Почти десять часов? Нет, ну до чего она меня довела — меня, неутомимого ангела? Так, на будущее ударные темпы уборки отменить.
Я сполз с кровати и поплелся в ванную. Так, душ — само собой, а потом нужно каким-то делом заняться, чтобы смыть потоком бурной активности это позорное пятно.
Приняв душ, я вдруг обнаружил, что у меня накопилось довольно много грязной одежды. Отлично! Пока Татьяна спит, я постираю — практика обращения со стиральной машиной мне не помешает, особенно если можно сделать это, не находясь под обстрелом критических замечаний. Закрыв глаза, я мысленно повторил все ее указания. Точно, там пять пунктов было — как сейчас помню. Я открыл глаза и — этап за этапом — подготовил стиральную машину к стирке, на этот раз обратив особое внимание на то, чтобы дверца щелкнула. Так, осталось только кнопку «Пуск» нажать. Что-то страшновато. Может, лучше ее подождать? Да ладно, в прошлый же раз получилось! А если эта машина только ее слушается? Да не может быть, она же — машина. Хотя… Так, сейчас быстро нажму эту чертову кнопку, а если что не так пойдет, быстро ее назад нажму…
Уф, заработало.
Переведя дух, я внезапно понял, что мне нечего надеть. Из новой одежды у меня оставался еще тот ресторанный костюм и новые брюки с парой гольфов, но Татьяна их в шкаф повесила. В тот шкаф, который в спальне стоит. Если я в нем сейчас рыться начну, я же ее разбужу. Объясняйся потом, почему я машиной без спроса воспользовался…
Тут я вспомнил, что на балконе сушится моя старая — «казенная», как ее назвала Татьяна — одежда. А балкон — в гостиной. Ура! Я осторожно прокрался в гостиную и выставил голову на балкон, внимательно осмотревшись по сторонам. Вроде в окнах в доме напротив — никого. А ведь действительно как-то неудобно раздетому на балкон выходить. Вслед за головой я выставил на балкон руку, сдернул свою одежду с веревок и быстро нырнул назад, в комнату.
