Во время обеда было хуже. Сначала я решила не кушать, но ведь роботу тоже подзаряжаться надо. Я даже еду к себе на стол уносила, чтобы время понапрасну не терять — но ничего из этого не вышло. Дело в том, что в обеденный перерыв офис наш преображается, словно… чуть не сказала: «Декорации меняются». Да нет, декорации как раз все на месте остаются, но атмосфера… Со стороны глядя, может сложиться впечатление, что у коллег моих в начале обеда кнопку какую-то включают: переводят из режима трудового энтузиазма в режим свободного общения (может, они — тоже роботы, только последнего поколения, больше на людей похожи?).
Все говорят, одновременно, оживленно, кто о чем; то там, то здесь хохот раздается, то там, то здесь слышится: «Да дайте вы мне сказать!»… В общем, шумная такая атмосфера, праздничная.
Собственно говоря, эти два дня я вот так — со стороны — на них и смотрела. И не просто со стороны. Мне казалось, что меня приставили к камере — фильм про них снимать. Знаете, как бывает: захочешь комнату свою любимую — каждый уголок в ней знаком до боли — сфотографировать, глянешь на нее через объектив, и вроде какая-то она другая, вовсе даже не знакомая. Вот так и я смотрела на своих коллег через какой-то странный объектив, и казалось мне, что я — из какой-то другой породы, может, даже и не человеческой. Незнакомые они какие-то сделались, словно другим боком ко мне повернулись, словно и не через камеру я на них смотрю, а в кривое зеркало. Я даже волноваться не стала, что опять в раздумья ударилась — я ведь картину, взору открывшуюся, анализирую — как машине и положено.
Сидят вон, болтают, хохочут — вроде и дела у них нет. На меня косятся — ну конечно, какому человеку приятно, когда ему робот безмозглый пример показывает, как работать нужно. Не им же придется в конце недели из кожи вон лезть, терпеть что угодно, чтобы контракт новый заполучить. Их же всех сегодня после работы что-то радостное и светлое ждет. И завтра. И послезавтра. А в субботу вообще все вместе в кино пойдут. И выходные небось уже придумали, как провести. А я? А я буду трудиться над укреплением благосостояния нашей общей фирмы, как и мечталось в начале трудовой деятельности. Точь-в-точь по пословице: «Мечтай осторожнее, на тот случай, если мечты твои сбудутся». И очень хорошо, что в субботу к Светке поехать не получится: посижу дома, займусь самотехосмотром. Развлечения роботу не положены, его только в исправности нужно поддерживать.
Что-то девчонки сегодня притихли. Обычно кто бы ни говорил — с ним всегда дуэтом Лена Тешина заливается. Человек — слово, она — два; человек — фразу, она — реплику в ответ. В работе она у нас — человек незаменимый, мы ее называем «отряд быстрого реагирования». Если попадается клиент уж особо капризный — только к ней. Она его в два счета заговорит. Полчаса общения с ней — и клиент искренне благодарит ее за то, что может попрощаться и сбежать из офиса. Но как с ней люди в обычной жизни уживаются? Просто радио какое-то неотключаемое.
Инна Братусь всегда помалкивает — не только сегодня. По нашему общему мнению, она родилась с талантом слушать. В жизни не перебьет говорящего, слушает внимательно, в глазах интерес горит, головой кивает… А с другой-то стороны, где же собственное мнение? Где контраргументы, оживляющие беседу? Где спор, в котором рождается истина… или взаимная неприязнь? Что-то раньше мне такое в голову не приходило.
Оля Сердюкова говорит обычно с удовольствием только на те темы, которые как-то связаны с ее парнем, вокруг которого вся ее жизнь вращается, как планета вокруг солнышка. В походы с ним ходит, в машине разбираться научилась, болельщицей стала. Только и слышишь от нее: «Гена то, Гена се». Это же надо до такой степени влюбиться; он у нее прямо — хозяин и повелитель. Когда женит его, наконец, на себе, будет на Светку мою похожа.
Ребят у нас трое, если компьютерного Алешу не считать, но в разговорах за обедом его можно и не считать. И говорят они между собой — естественно — о спорте. Странно еще, что не только о футболе. К счастью (для девчонок), заядлыми болельщиками являются только двое из них, Саша Стропилов и Олег Федоров. Наблюдать за ними на следующий день после какого-нибудь особо ответственного матча — прямо не по себе становится. В глазах блеск фанатичный появляется, в голосе — нотки истеричные; ну ни дать ни взять — девчонки тринадцатилетние о только что взошедшей звезде кино говорят. Дима же Радзиевский — фанатичный лыжник. Сейчас у них троих — самое благодатное для споров время: футбольный сезон уже начался, а лыжный — еще не кончился. Вот и закатывают они друг перед другом глаза по поводу преимуществ командного спорта перед индивидуальным — и наоборот. «А слаженность, Дима, а умение подставить плечо, а взаимовыручка?» против «А ощущение свободы, Саша, а умение надеяться только на себя, а один на один со стихией?». С ума сойти можно.
Кстати, странно, что Олю не слышно, раз сегодня, в основном, ребята говорят.
Да нет, пожалуй, не странно. Что-то все девчонки сегодня вокруг Гали собрались, шушукаются. А, понятно. Блудная овца от стада отбилась — самое время кости ей перемыть. Галя у нас — всегда в центре событий, она все с сердцем делает…
Стоп-стоп-стоп. Чего это я на Галю-то окрысилась? Ну, это уже вообще! Если мне эту неделю проще в роботах пережить, так остальные должны за мной в очередь становиться? А если нет — так что, звери они бездушные, и злобные притом? Хватит. Обеденный перерыв заканчивается — так что пора мне носом в компьютер, и нечего анализом человечества заниматься через объектив, сажей закопченный.
Два дня я задерживалась на работе — было что делать, да и с коллегами вместе уходить мне не хотелось. Не дай Бог, расспрашивать начнут, что случилось — роботам ведь жаловаться не положено. А в люди мне пока еще рано возвращаться, сорваться могу, закричать, в истерике забиться. Представишь себе такое со стороны — самой противно.
Так что возвращалась я с работы поздно — и очень хорошо. В транспорте я была стандартной единицей пассажиропотока, ради которой этот самый транспорт и существует. Поэтому вечер дома оказывался очень коротким, ни рассиживаться, ни засиживаться смысла не было. Переоделась, разогрела ужин, поела, приготовилась ко сну — и все. Даже читать перед сном не хотелось; так, для порядка, пару строчек пробежала глазами, а то без книги как-то и спать ложиться непривычно. Но из строчек тех в памяти ни слова не осталось… Ладно, потом перечитаю. Заданная программа выполнена — отключите кнопку «Пуск».
В четверг я ушла с работы после обеда — в аэропорт, Франсуа встречать. И поймала себя на том, что, сидя в такси, мысленно говорю сама с собой — по-французски. Отлично, голова сама собой перестроилась.
Таксист мне попался словоохотливый: и о погоде, и о политике, и о трудностях экономических поговорил, ничего не забыл, благо дорога в аэропорт не близкая. И о дорогах, конечно, о дорогах. Пару лет назад случилось ему в Германии побывать — друга, что ли, навещал — так тех впечатлений ему, наверно, до конца жизни хватит. Мне и говорить ничего не нужно было, только кивать и охать-ахать в нужных местах — он сам и вопросы задавал, и на них же и отвечал за меня. Сначала я думала переждать этот водопад словесный, ведь устанет же он болтать минут через пять-десять, замолчит, радио включит, чтобы тишина в машине камнем над головой не повисла, но к удивлению своему заметила, что слушаю его внимательно и головой киваю уже не просто из приличия, а очень даже соглашаясь. А потом и сама реплики вставлять начала, спорить. С чего это я опять очеловечилась, перед встречей-то с Франсуа?
Где-то я читала, что когда человека ждет впереди что-то неприятное, ему начинает казаться, что время идет быстрее. Словно меч ему на голову опускается, и — согласно законам земного тяготения — с каждой минутой все быстрее. У меня же почему-то все наоборот: ожидание смерти хуже самой смерти. Живу я это время перед неприятным событием словно в преддверии урагана: все вокруг темнеет, небо свинцовое уже не на голову, уже на плечи давит, дышать нечем, и мелькает время от времени мысль: «Да хоть бы он уже разразился, что ли!». А когда взорвалась-таки стихия громом и молниями, вроде полегче становится: закружилось все вокруг, завертелось, воздух электричеством потрескивает, и нужно всего лишь не поддаться, выстоять; ведь началось же уже, значит, скоро и закончится.