— Да нет, спасибо.
— Садитесь-садитесь, уступить место такой красивой девушке — одно удовольствие.
На какое-то мгновенье она растерялась. Затем черты ее лица начали укладываться в противотанкового «ежа». Отношение этих женщин к комплиментам у меня вообще в голове не укладывается. Ведь нравится же им, когда ими восхищаются: чуть ли не четверть отведенного им в жизни времени тратят они на одежду, макияж, маникюр, парикмахерскую, кремы всякие с духами; утром из дому не выйдут, пока отражение в зеркале не доведут до полного совершенства. К чему столько усилий, если — стоит кому-то вслух оценить их плоды — из всех частей тела иголки на полметра во все стороны выскакивают? Ведь до чего уже дошло: утром, перед зеркалом сами себя уговаривают: «Я — самая обаятельная и привлекательная», но если такое мужчина скажет — в пяти словах семь смертных грехов услышат. Когда на работе их за удачно завершенный проект похвалят, радуются, по праву собой гордятся; но скажи им, что смотреть на них — одно удовольствие, голову откусят. Вон и мальчик этот почувствовал, что лучше — молчать; в ответ на ее «Благодарю Вас», с заоблачных высот сброшенное, кивнул и опять в свою музыку углубился. Вот так он и запомнит, что комплименты нужно говорить только тогда, когда ему поругаться захочется.
Она, правда, тут же успокоилась. Села, в окно уставилась, и начало, наконец-то, лицо светлеть. Может, действительно сесть хотела, и я все правильно сделал? Ладно, уже неважно. Она все равно уже в свой мир ушла, об обороне своей — никому не нужной — забыла, о высоком думает. Да и до дома уже недалеко.
Дома нас встретила лампочка автоответчика — мигает, словно сигнализация при аварии. Неужели еще не все на сегодня? Она дернулась было к телефону, но я мысленно забормотал: «Не спеши — не спеши — с этим успеется — разденься сначала — отдышись», выстреливая в нее каждой фразой. Вроде послушалась. Пошла на кухню, чайник поставила. Выдержит, пока он закипит? Ну да, конечно, выдержит она!
Слушая вместе с ней сообщение подруги, я внимательно следил за ее лицом. Что-то мне это не нравится. Оно… словно потухло; так в большом зале свет выключают — накатывает темнота рывками, от одного ряда ламп к другому. Вот так и у нее: плечи поникли, улыбка угасла, лицо опустилось, а потом и глаза — ясные, лучистые — закрылись.
Вот в такие моменты и говорят о последней капле или последней же соломинке… Нет, последняя капля мне больше нравится — там ничего не ломается. Как и у большинства людей, у Татьяны — два внутренних мира: один — верхний, другой — нижний. В верхний устремляются они, когда все вокруг светло и радостно, и душа поет; в нижний обрушиваются, когда все вокруг кажется им беспросветной черной мглой. Интересно, как часто они задумываются над тем, что душа их пребывает там, куда они сами ее и отправляют? В отличие от большинства людей, Татьяна намного чаще уходит в свой верхний мир. Из него на грешную землю сама жизнь людей выдергивает, хочешь — не хочешь, возвращайся; а вот из нижнего, мрачного, мира человек может только сам наверх выкарабкаться. Как же я не люблю эти моменты, благо, хоть редко они случаются. Когда Татьяна с головой уходит в темноту, я чувствую себя совершенно бессильным: ни помочь ей, ни достучаться до нее не могу. Остается только ждать, пока она оттуда вынырнет, и говорить при этом самому себе: «Она — сильная, она не утонет, ее так просто не возьмешь».
Засвистел чайник. Она встала и медленно пошла на кухню. Похоже, кризис прошел. В двери она остановилась и принялась осматриваться. Поморщилась — а, беспорядок заметила. Я специально ничего не трогал; пусть хоть на это отвлечется. Может, убирать начнет? Нет, не начала — значит, кризис-то прошел, но состояние больного еще неустойчивое. Ладно, забьемся пока в любимый уголок между холодильником и диванчиком — посидим, подождем; она меня не подведет.
Сделала чай, села с чашкой к столу… Сгорбилась, глаза в чашку уставила, ложкой в ней еле-еле шевелит. Ну-ну, терпения мне не занимать. Давай, Татьяна, ниже нижнего мира уже некуда; теперь тебе одна дорога — наверх. Барахтайся, колоти вокруг руками и ногами, карабкайся к поверхности — а там и я помогу, хоть и не слышишь ты меня сейчас.
Она вдруг подняла голову и прищурилась, глядя прямо на меня. Вот черт! Так, без паники, простое совпадение — мы просто одновременно об одном и том же подумали. Вот оно — включает моя Татьяна свет в обратном порядке: в глазах чертики запрыгали, щечки подобрались, ямочки на них заиграли, губы сложились в бесшабашную усмешку, сама вся на стуле выпрямилась. Ложкой в чашке заколотила, словно крем взбивает. Сделала глоток, вскочила, метнулась к холодильнику, схватила там что-то, потом — к плите….
Ну, слава Богу, пошло дело на поправку.
Глава 3. По ту сторону объектива
Я честно убила эти два дня.
Я убила эти два дня на то, чтобы подготовить все документы безукоризненно. Я убила два дня на то, чтобы встреча с партнером прошла на высшем уровне. Я убила два дня на то, чтобы у представителя высокоразвитой Европы не сложилось пресловутое представление, что у нас повсюду — полный бардак и неразбериха. Я убила два дня на то, чтобы наша эффективность перестала вызывать столь оскорбительное удивление.
Я убила два дня, стараясь не думать о том, что во время переговоров Франсуа будет вести себя идеально — строго в рамках деловой встречи, а потом обязательно пригласит меня куда-то — и отговорок на каждый день я не придумаю. Я убила два дня, стараясь не вспоминать его настойчивые — до неприличия — расспросы, скользкие реплики и томные взгляды. Я убила два дня, стараясь не представлять себе, как Сан Саныч будет ему меня демонстрировать — как собачку на арене. «Ах, посмотрите, что она только не умеет: на задних лапках стоит, на передних танцует, через обруч прыгает. И милашка-то какая — с бантиком на шее!».
Жаль, что у меня были эти два дня. Жаль, что Франсуа не во вторник приехал. Попадись он мне в том настроении, в которое я загнала себя вечером в понедельник, он бы у меня быстро понял разницу между сауной и русской баней. Я бы его веничком, веничком… и не березовым, а из крапивы. Сам бы снегу потом попросил — остудиться.
Так и прошли эти два дня под девизом «Не думать». Как же это здорово время от времени — ни о чем не думать. Как робот.
Утром я просыпалась сама, до будильника. Потом лежала еще минут десять-пятнадцать, ждала, пока прозвонит — роботы ведь раньше времени программу выполнять не начинают. Подъем — умыться — одеться — позавтракать. Никакой суеты, никаких метаний — все размеренными, экономными движениями. Кстати, так намного меньше времени тратится… Нет, роботы никаких замечаний не делают, у них на все минимум времени уходит. Так, затем помыть посуду, собраться, выйти из дому — три оборота ключа — даже следить за этим не надо, руки сами все в нужном порядке делают.
По дороге на работу — никаких эмоций, никаких пробежек вприпрыжку. Роботы неуклонно движутся к своей цели, им встряхиваться не надо. В транспорте попросили деньги передать — передала; спросили, выхожу ли на следующей — отступила в сторону; толкнули — лицо смотрит в окно, считает, сколько остановок осталось. Робота ведь тоже безумные люди толкнуть могут, мимо пробегая, он же возмущаться не начинает. С ним не поругаешься, он не реагирует. Как у них, у роботов-то, все в жизни спокойно. Наверное.
Входя в офис, я, конечно, здоровалась, даже улыбалась на минутку — условный рефлекс срабатывал. Как звонок на двери магазина: дверь открылась, он — дзинь! Иначе еще приставать начнут: «Да что у тебя приключилось-то? На тебе лица прямо нет!». Не лица у меня нет, а времени — мне заданную программу выполнять надо.
В течение рабочего дня все было прекрасно. Я глаз не отводила от компьютера; эти два дня мы с ним — как машина с машиной — ладили как нельзя лучше… Разве что принтер нам иногда в компанию навязывался. Во вторник утром кто-то спросил у меня что-то, но я, не поднимая головы, буркнула: «Не знаю», и больше меня никто не трогал.
