Наука отведет Императору Александру III подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в русской историографии, скажет, что Он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда Его уже нет, Европа поняла, чем Он был для нее»[2]
К этой пронзительной речи русского историка нет нужды что-то добавлять, это нужно просто осмыслить. Теперь перейдем к сложившемуся порядку самодержавного правления. Вот как это описывает Ольденбург.
«Россию в это время начали серьезно изучать. А. Леруа-Болье на французском языке, сэр Д. Мэкензи-Уоллэс на английском издали большие исследования о России 1870 – 1880-х гг. Строение Российской империи весьма существенно отличалось от западноевропейских условий, но иностранцы тогда уже начали понимать, что речь идет о несходных, а не об «отсталых» государственных формах.
«Российская Империя управляется на точном основании законов, от Высочайшей власти исходящих. Император есть монарх самодержавный и неограниченный» – гласили русские основные законы. Царю принадлежала вся полнота законодательной и исполнительной власти. Это не означало произвола: на все существенные вопросы имелись точные ответы в законах, которые подлежали исполнению, пока не было отмены. В области гражданских прав русская царская власть вообще избегала резкой ломки, считалась с правовыми навыками населения и с благоприобретенными правами и оставляла в действии на территории империи и кодекс Наполеона (в царстве Польском), и Литовский статут (в Полтавской и Черниговской губерниях), и Магдебургское право (в Прибалтийском крае), и обычное право у крестьян, и всевозможные местные законы и обычаи на Кавказе, в Сибири, в Средней Азии.
Но право издавать законы нераздельно принадлежало царю. Был Государственный совет из высших сановников, назначенных туда государем; он обсуждал проекты законов; но царь мог согласиться, по своему усмотрению, и с мнением большинства, и с мнением меньшинства – или отвергнуть и то, и другое. Обычно для проведения важных мероприятий образовывались особые комиссии и совещания; но они имели, разумеется, только подготовительное значение.
В области исполнительной полнота царской власти также была неограничена… Россия не знала должности первого министра. Звание канцлера, присваивавшееся иногда министру иностранных дел … давало ему чин 1-го класса по табели рангов, но не означало какого-либо главенства над остальными министрами. Был Комитет министров, у него имелся постоянный председатель. … Но этот Комитет был, в сущности, только своего рода междуведомственным совещанием.
Все министры и главноуправляющие отдельными частями имели у государя свой самостоятельный доклад. Государю были также непосредственно подчинены генерал-губернаторы, а также градоначальники обеих столиц.
Это не значило, что государь входил во все детали управления отдельными ведомствами. … Отдельные министры имели иногда большую власть и возможность широкой инициативы. Но они имели их, поскольку и пока им доверял государь.
Для проведения в жизнь предначертаний, идущих сверху, Россия имела также многочисленный штат чиновников… Жалобы на «бюрократию», на «средостение» были весьма распространены в русском обществе. Принято было бранить чиновников, ворчать на них. За границей существовало представление о чуть ли не поголовном взяточничестве русских чиновников. О нем часто судили по сатирам Гоголя или Щедрина; но карикатура, даже удачная, не может считаться портретом. В некоторых ведомствах, напр., в полиции, низкие оклады действительно способствовали довольно широкому распространению взятки. Другие, как, напр., министерство финансов или судебное ведомство после реформы 1864 г., пользовались, наоборот, репутацией высокой честности. … Некоторые группы населения, как, например инженеры, пользовались еще худшей репутацией, чем чиновники – весьма часто, разумеется, незаслуженной.
Зато правительственные верхи были свободны от этого недуга. Случаи, когда к злоупотреблениям оказывались причастны министры или другие представители власти, были редчайшими сенсационными исключениями.
Как бы то ни было, русская администрация, даже в самых несовершенных своих частях, выполняла, несмотря на трудные условия, возложенную на нее задачу. Царская власть имела в своем распоряжении послушный и стройно организованный государственный аппарат, прилаженный к многообразным потребностям Российской империи. Этот аппарат создавался веками – от московских приказов – и во многом достиг высокого совершенства.
Но русский царь был не только главой государства: он был в то же время главою Русской православной церкви, занимавшей первенствущее положение в стране. Это, конечно, не означало, что царь был вправе касаться церковных догматов; соборное устройство православной церкви исключало такое понимание прав царя. Но по предложению Святейшего синода, высшей церковной коллегии, назначение епископов производилось царем; и от него же зависело (в том же порядке) пополнение состава самого Синода. Связующим звеном между церковью и государством был обер-прокурор Синода»[3]
Хотя это описание относится к правлению Александра III, но все эти традиции в общих чертах сохранялись и после законодательных изменений 1905 – 1906 гг., когда была учреждена Государственная Дума и фактически введена Конституция, и вплоть до февральской революции 1917 года.
Но, так же как и любое другое общественное явление, не следует, впадая в крайность, идеализировать самодержавие Российской империи. Оно уже исчерпывало пределы своей эффективности, и то, что еще годилось для мирных условий, роковым образом проявило свои недостатки в ходе Первой мировой войны. Между тем, на недостатки отсталых управленческих форм, на их опасность для будущего страны, еще с эпохи Александра II указывали либерально мыслящие граждане. Они, тогдашние диссиденты, вели поистине подвижническую борьбу за разумную децентрализацию власти, за введение представительского правления, за широкое местное самоуправление, за прекращения полицейского произвола и законность – за все то, что называется теперь правовое государство, и делали это в рамках существующего строя, отнюдь не ради ниспровержения самодержавия. Наоборот, они пытались спасти страну от революции и разрушения, требуя проведения назревших реформ.
Одним из примеров таких людей, чье имя теперь известно лишь некоторым историкам, можно назвать Ивана Ильича Петрункевича, члена I Государственной Думы, видного деятеля земского движения, одного из основателей Конституционно-Демократической партии. Девизом всей его долгой политической деятельности можно привести фразу из одного из его первых публичных выступлений, еще в 1878 году: «Общество одинаково против убийства из-за угла и против виселицы!»[4]
Петрункевич – один из самых характерных примеров тех людей, в которых императоры ошибочно видели не помощников, а врагов, и преследовали под одну гребёнку с фанатиками – террористами. Настоящих же врагов, смертельно опасных для государства, тогда еще никто не принимал в серьезный расчет. По воле царской власти он провел 7 лет в ссылке, ещё в течение 18 лет был лишен права жить на родине, в Черниговской губернии. И это вместо того, чтобы работать на процветание страны, к чему он всю жизнь стремился: «Нищета беднейших классов, тяжесть налогов, невежество, казнокрадство, расхищение государственных имуществ, мотовство народных средств, финансовое банкротство, преследование учащейся молодежи, развитие политических доносов, административные ссылки сотнями – вот картина России»[5]
