– Нормально.
– Ничего, ничего… у нас хорошо кормят… Лучше, чем в отря-яде… Ты ешь, не стесняйся; здесь все свои, – подвинул блюдце с маслом, уговаривая: – Вот, бери масло, клади во второе.
– У вас на обед масло дают? – удивился Александр.
– У нас все есть, – отметил Лукин. Александр чувствовал, что тот не сводит с него глаз. – Это нас Шикаревский балует.
Не понимая, каким образом названный матрос может «баловать маслом» команду, Мирков лишь удивился в слух. Кто-то засмеялся.
Лукин отступил назад и прислонился к спинке койки. Заговорщицки, пальцем, поманил к себе татарина.
– Вот, теперь смотри, Шайдулин. Ему разъяснишь все наши порядки. Сегодня еще не трогай – пускай присмотрится. А дня через два-три можно начинать. И пускай тащит на всю катушку. Подключай Шикаревского, пусть растолкует, что надо.
Александр поразился услышанному, будто разговор шел не о человеке, а о приручении дикой кобылы.
– Ну, ты сам понимаешь, – тихо продолжал Лукин, – это твоя смена, и чем быстрей он освоится, тем быстрееты отделаешься от бачка. Так ведь?
– Да, – ответил не задумываясь Шайдулин.
– Ну, раз понял, тогда давай, начинай.
Лукин направился к выходу, обронил на ходу Александру:
– Ты кушай, кушай… – и удалился, шаркая тапочками. Все, кто заканчивал есть, бормотали под нос «спасибо», что было не выражением чувства благодарности, а скорее ритуалом, и шли на перекур.
Положение Шикаревского действительно было тяжелым. Шайдулин все больше отлынивал, сваливая на него огромный объем работы и обязанностей, которые тот должен был исполнять в обязательном порядке. Матрос носился по кораблю, обремененный многочисленными заботами и проблемами, озабоченный тем, как получше обслужить и накормить своенравных «годков». Старался изо всех сил, но просто физически не успевал все делать, да еще нес вахту радиста. Сослуживцы, которым было наплевать на его проблемы, считали его тяготы делом сугубо личным. Они жаловались Шайдулину, который, устав от бесконечных обращений, закатывал рукава и кулаками учил «меньшого брата». Он применял закон физической передачи энергии – чем чаще слышал упреки от старослужащих, тем нещадней колотил и осыпал отборной бранью «неуправляемого» Шикаревского.
Шайдулин дождался, когда за столом никого не осталось, и только теперь, противопоставляя себя двоим, позволил себе сесть. С наигранной неторопливостью налил в тарелку оставшийся в бачке борщ, вспомнил о двоих помощниках, заглянул, оставил малость. Шайдулин ел показномедленно, растягивал наслаждение. Только сейчас он мог пожить в свое удовольствие, размышляя о мерзости общества, в которое попал и которому был вынужден прислуживать. Презирая себя за слабость, был вынужден унижать других, тем самым возвышал себя в собственных глазах.
Шикаревский ненавидел своего истязателя, который, как оборотень, изображал сдержанного интеллигента с физиономией тихого человека. Быстро складывал посуду в ящик, исподлобья недобро поглядывая на беспечную позу драчуна.
Шикаревский слил из бачка борщ, оставил немного Миркову.
– И тебе тут осталось, – буркнул впервые ему.
Шикаревский торопливо глотал все подряд, хмуро поглядывая то на снисходительного старшину, то на ненавистного Шайдулина.
Впервые Шайдулин пообедал довольный, затем, сутулясь, медленно перенес ногу через скамью.
– Шикаревский, слышал, что Лукин говорил? – сказал безразлично, холодно посмотрел на помощника. – Сегодня его не трогай, а завтра показывай, что к чему. Понял? – Понял, – отмерил тот сквозь зубы, глядя враждебно. Шайдулин стерпел грубость, теперь мог позволить себе подобное. Поднялся лениво, шаркая тапочками, важно пошел к двери, по примеру других. Вяло добавил, повернув голову – Да, про масло не забудь, чтобы на ужин было.
– Ладно… – протянул недовольно бачковой, проводив матроса взглядом, полным ненависти.
Шикаревский быстро доел кашу, допил компот, доверху заложил посудой пищевой бачок, из ящика собрал крошки и отправил в скопище посуды.
– Ничего-о… уже фигня-я… три месяца осталось… Немножко потерплю, а потом и молодых пригонят. Сейчас мне нужна помощь, а то одному трудно. Этот Шайдулин уже не хочет ничего делать. Думает – если прослужил на полгода больше, хотя мы с ним одного года рождения, то все можно. Уже не желает, видите ли, бачковать. Ему стыдно, что его призыв уже не бачкует, а он из-за того, что некому, вынужден. «Годкам» же все равно, только бы было все как надо. А его, видите ли, гордыня заедает… А вместе мы бачок спокойно потянем. Я один со всем справлялся, и ничего, а вдвоем мы запросто, – радовался Шикаревский долгожданной помощи, впервые улыбнулся, просветлел. – Главное, чтобы ты запомнил все, а там легче будет.
Александр не понимал, зачем ему это.
– Вот смотри: здесь – ерунда. Самое главное – запомнить, чья посуда, потому что они за это бьют. Не дай бог, не ту подашь – можешь за это хорошо схлопотать.
Матрос взял кружки и, двигая ими, что-то говорил. Мирков не понимал стараний соседа. Но в голосе того слышалась мольба о помощи, и, не устояв, Александр искренне захотел ему помочь, не предполагая, что это требует каких-то дополнительных обязательств. Вдруг осознал, что тот разговаривает с ним уже как со своим напарником, указав, что если Саша не будет выполнять требуемое, то будет жестоко наказан. Александр воспротивился, но что-то говорило внутри о тщетности сопротивления коллективу.
– Вот смотри, – объяснял Шикаревский, держа кружку, – видишь царапину? Это кружка Лукина, того самого гада, который так любезно тебя усаживал. Он – командир отделения радистов и старший по бачку и больше всех за него дерет. Ты ему в первую очередь подавай еду. А вот эта – твоего Андропова.
Матрос брал каждую кружку и по каким-то, только ему ведомым, признакам определял их хозяина.
«Не хочу, – твердил себе Александр, – не буду все это запоминать, это дикость какая-то: щербинки, царапины, надколы…»
От кружек Шикаревский перешел к тарелкам и ложкам. Показывал места, называл их владельцев, давал краткие, но красочные характеристики каждого, при этом ни один не удостоился похвалы, все были гадами, гнилыми людишками и сволочами. Отметил лишь Андропова, который не имел личной посуды принципиально.
– Что еще? На обед и ужин всегда должно быть масло. Слышал, что Шайдулин сказал? Их не волнует, где возьмешь. Воруй из холодильника, одалживай у других – если они тебе еще дадут, бегай на другие корабли, но чтобы масло было обязательно. Где хочешь, там и доставай. На завтрак выдают, а остальное – твое дело, но только попробуй не принести – сразу напомнят кулаком. После того, как все поедят, идешь с бачком на камбуз, моешь посуду и несешь сюда; ставишь в шкаф на вторую полку. Тарелки обязательно протираешь газетой, с этим строго. Самое главное: следи за тем, чтобы вовремя подавать и менять посуду. «Годки» ничего не говорят: ты должен сам понять, чего они хотят, и быстро сделать. Они страшно не любят медлительности и бестолковости.
Матрос взглянул с улыбкой.
– Сам видишь, что здесь не сахар. Но если уж попал сюда, то никуда не денешься – надо выживать… Это тебе, Саня, не в отряде служить… Я бы тоже не прочь оказаться там, где намного легче. Хм-м… приходишь в столовую, а уже все накрыто. Там свобода. Захотел – на траве полежал, захотел – пошел в магазин, а тут ничего этого нет – одно железо, даже купаться не ходим. Живем на море, а воды не видим. Здесь же совсем другое… – Он вспомнил о большом и неприятном, поднял глаза на соседа. – Тебя били в отряде?..
Шаг к откровенности был неприятен Александру, который не желал делиться правдой, вспоминать об унижении. Но ему хотелось хоть как-то утешить матроса.
– Били, – сказал он и покраснел.
– За этим здесь дело не стане-ет, со счета собьешься… – охотно прибавил с улыбкой матрос, даже, как показалось Александру, гордясь. – Меня Шайдулин поначалу знаешь как херачил за бачок… у-у… Пришел я сюда, а на меня все как навалилось… Думаю: нет, я не согласен, меня это не устраивает, начал сопротивляться. Но меня так избили, что я неделю кровью харкал. Особенно старался гад Шайдулин с однопризывниками… Что ты один против них? А потом смотрю-ю… ничего я своей правдой не добьюсь… И теперь один за всех пашу, как вол. Вон, Петров тоже пытался установить справедливость. Упирался, добивался чего-то, таких здесь не любят. А теперь дурку включил, и каждый, кто хочет, его ногами пинает и матом обкладывает. Полностью замкнулся в себе, никому не нужен.