Но все эти мысли позволяют уйти от реальности лишь на короткое время. Реальность никто не отменял. Еще никогда я с таким ужасом не подходила к школе, как сейчас. Даже перед самыми страшными контрольными работами, которые мне кажутся теперь просто смешными. Любая контроша намного лучше того, что может сегодня произойти. Наверное, со временем этот животный ужас, буквально трясущий меня в эту минуту, начнет снижаться, но это только со временем. А в настоящий момент меня просто колотит, и я начинаю понимать то, что чувствовала Лена в свой первый день Отбора.
Внезапный порыв ветра срывает желто-оранжевые листья с деревьев и проносит вокруг нас. Смотрю на небо и во все более расширяющиеся прорези в облаках вижу конденсационные следы. Понятно. Дети богатых родителей опять занимались ночью аэрорейсингом – воздушными гонками на спортивных гравилетах – спортгравах. Любимое развлечение мажоров. Это, конечно же, тоже строжайше запрещено законом, но разве им кто-то хоть слово скажет? Вспоминаю, что я их слышала сегодня ночью, но так была погружена в свои мрачные раздумья, что совершенно не обратила на них никакого внимания.
Мы входим в школьный двор через открытые ворота, проходим по нему, поднимаемся среди толпы таких же школьников, как и мы, по ступенькам крыльца, на котором стоят две женщины – лейтенанты «сизов» в женской серой форме с белыми воротниками, по одной с каждой стороны от двустворчатых дверей школы, – и проходим в обширный вестибюль.
Едва только зайдя, вижу стоящего прямо напротив входа Гуся – Гуськова Валентина Юрьевича, учителя биологии и нашего классного руководителя. Невысокого, худощавого, приятной внешности мужчину лет тридцати двух – тридцати трех, с красивой густой светлой шевелюрой вокруг интеллектуального лица. Сердце проваливается в пятки. «А может быть, все-таки не меня?! А может быть, Ленку?!» – звучит в голове маленькая, мерзкая, подлая мыслишка, которую я, стыдясь, прогоняю прочь. Возможно, у Лены сейчас в голове точно такие же мысли в отношении меня, и, возможно, хотя, конечно, нельзя думать плохо о подружке, она их не гонит прочь.
– Здравствуйте, девочки, – спокойно и приветливо говорит нам наш классный.
– Здрасьте!
– Здрасьте!
– Здрасьте! – одна за другой отвечаем мы.
– Кристина, идем со мной к директору, – так же спокойно, но уже не приветливо говорит он.
Ну вот и все! И никаких объяснений уже не нужно! Все ясно и так.
– Зачем? – задаю я вопрос, чтобы услышать ответ, который и сама прекрасно знаю.
– Думаю, что ты и сама прекрасно знаешь зачем, – говорит мне, не теряя спокойствия и демонстрируя предельную честность, учитель.
– Крис, держись! – восклицает Наташка, которая, так же как и я, все уже поняла.
– Держись! – эхом повторяет за ней Ленка, тоже никогда не страдавшая от недостатка сообразительности, а в ее глазах пляшет с трудом скрываемый огонек счастья, излучающий одну только мысль: «Как же хорошо, что это тебя выбрали, а не меня!» Мысль, приносящую ей неслыханное облегчение. Я не могу ее за это винить. Ни капельки. – Может, все еще обойдется и тебя забракуют! – добавляет она.
Буду надеяться!
– Всем нашим привет! – коротко и как можно спокойнее отвечаю я.
– Остальные – в раздевалку и на урок, – командует классный и ведет меня к массивной дубовой двери директорского кабинета, которую открывает без стука и пропускает меня вперед. Слышу, как он закрывает дверь за моей спиной.
Мое ватное тело плохо слушается меня, а сознание как в тумане.
За директорским столом в ярко освещенной комнате со светлыми потолком и обоями и темным полом прямо передо мной восседает директор нашей школы Тимур Тимофеевич Семиреков, он же Тим-Тим. Высокий и статный мужчина лет сорока шести – сорока семи, всегда в безукоризненно сидящем строгом костюме и галстуке. На стене за его спиной здоровенный портрет премьера. Слева от стола сидит, небрежно развалившись в кресле, офицер «сизов», мужчина лет тридцати, с не по возрасту большими залысинами на голове с коротко стриженными светлыми волосами, у него в руках форменная фуражка с кокардой и черный кожаный портфель с блестящей золотистой пряжкой. На плечах погоны с одним белым просветом и четырьмя белыми маленькими звездочками, по две с каждой стороны. Младший ротмистр. Средний офицер. Серьезно. Самое высокое воинское звание из тех, что я видела сегодня. Наверное, командир этого отряда «сизов». Перед столом, спинкой ко мне, стоит стул, а на столе две бумаги. Все это приготовлено явно для меня.
– Здравствуй, Журавлева. Тебе оказана высокая честь быть отобранной в число возможных кандидатов для добровольной уступки тела ради будущего лучших из нас. Гордись! – монотонно и гнусаво директор произносит всю эту ахинею, в которой правдиво только то, что меня все же отобрали, что понимают все присутствующие, и в первую очередь он сам. – Проходи, садись, изучай документы и следуй за представителем конфедеративной власти.
Я не знаю, что надо делать в этом случае, но наслышана о всяком. Кто орет, кто ревет, кто упрашивает, чтобы отпустили, а один даже в драку полез, но ничего из этого не помогло. Всех скручивали и доставляли куда надо. У меня получается лишь совершенно идиотское:
– Уже?!
В ответ тишина.
На непослушных ногах обхожу стул, сажусь на него, беру со стола и изучаю бледно-зелено-серый бланк извещения и бледно-розово-серый бланк предписания, в которых читаю только что мне сказанное, с ужасом видя на каждой из предоставленных мне бумаг свое лицо, смотрящее с недавней казенной цветной фотографии с какой-то печатью, и свою фамилию, имя, отчество и дату рождения, и кладу их обратно на стол. Премьер с огромного портрета на стене бесстрастно взирает на меня. Директор забирает себе эти документы, подписывает лист о моем ознакомлении с ними в его присутствии, акт в двух экземплярах о моей приемке-передаче представителю конфедеративной власти (нам рассказывал классный на уроке об этих документах), ставит там, где это требуется, школьную печать и передает бумаги офицеру, оставляя у себя лишь школьный экземпляр акта приемки-передачи, который потом покажут моим близким, то есть деду, когда его вызовут для этого в школу.
– Все, приемка-передача окончена, – все так же гнусаво возвещает Тим-Тим. Ловлю себя на мысли, что он ни разу еще с того момента, как я сегодня вошла в его кабинет, не посмотрел мне в глаза. – Оставь рюкзак здесь, на случай если тебя забракуют, – завтра вернешься и заберешь, а если нет, то учебники передадут в библиотеку школы, а рюкзак со всем твоим барахлом отдадут родственникам.
– Я поняла, ясно, – сдавленным хрипом отвечаю я, снимаю, не вставая со стула, рюкзак и ставлю его на пол перед своими ногами. – Но у меня только дед.
– А это не важно, – гнусит Тим-Тим и машет в мою сторону рукой. – Так, все? – спрашивает он сам у себя и сам себе же отвечает: – Да, вроде все.
– Да, на сегодня все, – противным скрипучим голосом говорит офицер, первый раз вступивший в разговор в моем присутствии, подтверждая тем самым слова директора, и убирает документы к себе в портфель. Звучит щелчок механической пряжки, и офицер, надев форменную шапку, с директором обмениваются рукопожатиями.
– Журавлева, без вещей на выход, – командует «сиз», и я встаю и направляюсь к двери в верхней одежде и шапке, которые, естественно, так и не успела снять. Гусь, все это время молча стоявший за моей спиной, посмотрев мне в глаза, лишь коротко кивает мне. Разговаривать со скилпом после его передачи представителю власти преподавательскому составу строжайше запрещено. Можно лишиться работы.
В голове как бомбы взрываются мысли: «Дед, прощай! Все прощайте! Я – скилп!»
Глава 4
Иду как в тумане. За моей спиной офицер своим скрипучим голосом прощается с директором и моим классным, а потом обращается ко мне.
– Журавлева, выходим из здания, – говорит он.
Выходим так выходим, а что делать-то? Бежать? Куда? Прохожу к выходу с младшим ротмистром за спиной. Оказавшись на крыльце, я вновь вдыхаю прохладный воздух и чувствую, как на редкость сильные женские руки – тех самых милых дам, которых я заметила еще при входе, – берут меня под локти. Завидев нас на крыльце, лейтенант тут же залезает в машину и включает мигалки на крыше. Наша процессия идет через двор, перед нами расступаются люди, и я ловлю на себе сочувствующие взгляды.
