Сухой треск автоматных выстрелов напомнил мне стрекот печатной машинки, мама, уложив меня спать, набирает текст. Утром его нужно будет отнести в контору. Если в тексте не будет опечаток, мама получит на пару рентных марок больше. Она купит молока и свежего хлеба, и к тому моменту, как я проснусь, на столе будет стоять кружка… с чистой водой. Мама, пожалуйста, вода!
Ivan подошел к телу Гельмута и несколько раз выстрелил ему в голову.
* * *
Отто сидел к нам спиной и держал что-то на коленях.
– Вы можете в меня стрелять, я готов, – сказал он, не обернувшись на звук наших шагов.
– Все в порядке, Отто, – Стефан выступил вперед, неделя ада выковала из маменькиного сынка стального ефрейтора, – это мы. Здесь нет russisсh.
– Загляни в котелок, – попросил Отто. Мы обошли его и увидели, что он держит в руках миску с водой. Стефан наклонился, мы встали поодаль. По лицу Отто бродили скверные мысли. За последние полгода мы отлично научились их различать. Клаус ткнул меня в бок – гляди! – я разглядел пистолет, который Отто держал в опущенной руке. Дерьмо! Добром это не кончится.
– Там ничего нет, – обнял его за плечи Стефан, – тент, палатка.
– Это мальчик, – Отто говорил ровно, по горлу его перекатывался кадык, будто он силился проглотить какую-то непомерно огромную штуку, – внук того старика.
– Старика? – Гельмут тоже заметил пистолет и зашел с другого бока. Мы стояли, напружиненные, готовые к рывку. Отто был один из нас, мы только что вместе выгребли из преисподней и не собирались отдавать ей одного из своих.
– Три шага назад, – бесцветно продолжил Отто, стряхнув руки Стефана и одним движением приставив пистолет к виску, – отошли.
Мы медленно подчинились.
– Мы вошли в город рано утром, цепью прочесывали дома на окраине. Все оттуда уже ушли, но нужно было проверить. Я шел по этажу, заходил в квартиры, открывал двери, дверь за дверью, дверь за дверью… – Рука Отто задрожала, пистолет расцарапал кожу, Стефан помотал головой – нет!
– Там никого не было, Отто. Мы были вместе.
– Нет был. – Отто на миг оторвал взгляд от воды в тарелке. – Нет был! Я пнул дверь, и там стоял мальчишка, прямо посреди комнаты, сжимал тюк со своим барахлом. Ему было не больше, чем моему племяннику Августу. Семь лет. Семь лет!
– Отто.
– Я хотел ему сказать, – вода в тарелке пошла кругами, кап-кап, – беги отсюда, я не трону, и тут распахнулась дверь.
Я закрыл глаза. Голос Отто звенел. Сейчас они кинутся и заберут у него пистолет.
– Я нечаянно! – разрыдался Отто. – У меня сорвался палец! Я не хотел!
Я услышал рывок, звук летящих, врезающихся друг в друга тел, распахнул глаза и увидел, как тарелка отлетает в сторону, Стефан уронил Отто на пол, а Гельмут, распластавшись, навалившись всем телом, рвет, выкручивает руку с пистолетом.
Даааааах! – что-то ударило меня в висок, как раз туда, куда метил себе Отто. Пуля расплавилась о кожу и потекла за шиворот. Я завизжал. Боль! Какая боль!
* * *
Я очнулся, когда пошел снег. Он облепил мне лицо, как посмертная маска, но я еще дышал, снег шипел, испаряясь, я открыл рот – боже, хотя бы пару капель! – но вода застывала на моих губах солью. Мой рот. Пустыня, по которой Моисей сорок лет водил свой народ.
Гельмут сковал меня окоченевшим своим телом. Я полз из-под него не менее часа, проклинал, но был жив. Жив!
В комнате, где нас расстреляли ivan, мы с Гельмутом остались одни. Остальные прорвались, попали в плен или были растерзаны в столь мелкие клочья, что я их не заметил.
Я подобрал автомат, проверил магазин. Пусто.
Вспомнил, Отто рассказывал нам историю про своего первого убитого. Мальчика он застрелил случайно, дед выбил автомат из рук, и Отто, этот тщедушный болтун, его задушил.
Мне придется душить ivan, если я их встречу.
Пуля пропахала мне левую щеку и уснула в мясе левой груди. Я пощупал ее сквозь кожу, пуля сидела глубоко. Боли было недостаточно, чтобы я обрадовался жизни. Хорошо, что не потерял сапоги.
Я вышел под чугунное небо осени и побрел в сторону своих.
Сталинград ломал мне ноги, я шел от стены к стене, от траншеи к подвалу, ежесекундно рискуя попасться на прицел ivan.
Внезапно обрушился вечер.
Сколько я пролежал в братской для нас с Гельмутом могиле? Сутки, больше?
Я услышал звук метронома и упал, скорчился, пополз под рухнувшую стену, я затолкал пальцы поглубже в уши, но и туда пробивался этот убийственный звук.
Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.
«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».
ААААА! Только не сейчас!
Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.
«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».
Где этот чертов громкоговоритель?! Я хотел вылезти из своей норы и раздолбать его, разорвать голыми руками, но инстинкт держал меня за хвост, глубокое крысиное чутье, рептилия – так рассказывал Фридрих, дружище Фридрих, жив ли ты? Что с твоим ртом? Смола, дрянное дело.
Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.
«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».
Прекрати! Перестань! Я выйду я выйду я выйду. Сейчас выйду!
Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.
«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».
Я принялся кусать камень, чувствуя, как крошатся мои зубы. К черту! Зачем мне зубы, если я не могу пить? Все равно мы едим камни, дайте мне больше камней!
Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.
«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».
И наконец зазвучало танго. Легкое танго. Смертельное танго. Я проходил это десятки раз. И у меня был проверенный способ выжить – я просто начинал танцевать с Ангеликой, где ты, милая, протяни мне руку, и я закружу тебя в ритмах танго. Но я нащупал лишь мертвую руку Гельмута. Он стиснул мою, и я счастливо потерял сознание.
* * *
Мы сидели на холме, высоко над рекой, смотрели, как прибывает баржа с новобранцами. Она колола новорожденный лед тупым носом, двигалась неуклюже, неотвратимо.
– Они еще не знают, – затянулся пустым дымом Фридрих. Мы мешали табак с сухим укропом, этого добра у повара оказался целый ящик. Он безропотно отдал нам траву в обмен на новенькие сапоги Ганса. Тому прострелили легкое и отправили в тыл. Полгода назад мы еще увозили раненых в тыл.
Новобранцы спрыгивали на причал, как мешки с тряпьем, скорее, падали, поднимались с трудом, поддерживали друг друга, вязко текли в сторону набережной.
– Знают. – Я увидел человека, который не пошел к набережной. Он стоял и смотрел в воду. – Сейчас прыгнет. – Я даже вскочил на ноги.
– Стой, дурак! – Фридрих скомкал в ладони недокуренную папиросу.
Человек прыгнул.
Дикая russisсh река не приняла его, вздыбилась острием льда, на который он рухнул, ушибся, закричал, как чайка, лед окрасился алым, но человек встал. Он шатался, но сумел сделать шаг. За ним тянулась ледяная дорожка. Он шел, потом упал на колени и пополз, упрямый вол, дерзкое человеческое животное, он тянулся к краю, пытался зачерпнуть воду, но та не давалась, резала его твердыми бритвами, вот тебе вода, получи, на, возьми еще горсть!
Наконец он затих, река намыла вокруг него саркофаг из веток, пены и черного ила и поглотила.
Люди на причале молча провожали самоубийцу, но тут из воды им под ноги начала выбрасываться рыба, черная, облепленная нефтяной вонючей пленкой, она широко разевала рот, выблевывая фонтаны алой крови. Та мгновенно застывала на морозе.
– Wolga-Wolga, mutter Wolga, – пропел Фридрих и начал скручивать новую папиросу.
* * *
Меня разбудило желание пить.
Никогда не думал, что это будет так страшно. Убить за глоток воды.
Я выполз из норы и попал в царство Снежной королевы. Мертвый город погрузился в зимний сон.
Вода, что может быть проще? Вокруг меня лежали килограммы воды, я зачерпывал снег горстями, и он таял, оставаясь в ладони кварцевой крошкой.
