– А, это ты.

Я протянул ей букет. Она сказала:

– Спасибо.

Но в ее голосе не слышалось благодарности. Я спросил, как он.

– Плохо, – ответила она.

– Что с ним?

– Все. Помутнение сознания. Закупорка сосудов. Опухоль в толстой кишке. Врачи говорят, что давно не видели такого букета болезней у одного пациента.

Я молчал. Что тут скажешь? Она тоже молчала. Так бывает, когда людям нужно слишком многое сказать друг другу.

Старик-араб застонал. Герман открыл глаза, посмотрел сначала на Рут, потом на меня. Задержал взгляд на мне. Отвел глаза и уставился на стену перед собой, как будто ему показывали финал чемпионата мира по футболу.

– Чуть не забыл, – сказал я Рут. – Медсестры просили вас зайти в администрацию. Надо заполнить какие-то бумаги.

Она посмотрела на меня с подозрением, поэтому я как можно сердечнее сказал:

– Не волнуйтесь, я с ним посижу.

Она вышла, и я задернул за ней занавеску. Подождал, пока не хлопнет дверь палаты, и тут же, не теряя ни минуты, наклонился над Германом, схватил его за подбородок, сдвинул влево, чтобы поймать его взгляд, и сказал:

– А теперь, господин Герман Вольф, ты мне расскажешь, что произошло в цитрусовой роще.

Он не ответил. Я выдернул у него из носа трубку и наклонился к нему еще ближе:

– Что ты сделал с моей дочерью, Герман?

Он по-прежнему молчал, но в его серых глазах вспыхнула искра.

«Я изображаю из себя идиота, чтобы не отвечать на твои вопросы», – вот что без слов говорила эта искра.

И потому я утратил над собой контроль.

Я обеими руками схватил его за шею и начал ее сжимать. «Если ты сейчас же мне не расскажешь, я тебя удавлю», – прошипел я.

Я допустил ошибку, оставив ему руки свободными. Надо было душить его одной рукой, а второй прижать его руки к кровати. Через несколько секунд он бы сдался и заговорил. Я в этом не сомневаюсь. Но я этого не сделал, и он сумел дотянуться до кнопки вызова. Я этого даже не заметил. Не слышал звонка. Но вдруг кто-то просунул мне руки под мышки и потянул назад, а кто-то еще навалился на меня спереди. В ход пошли локти, и кулаки, и пинки ногами. Все орали. Я отбивался, как лев, клянусь тебе, но в палату набежала куча санитаров, и в конце концов они прижали меня к засранному больничному полу, а один уселся мне на спину и с жутким русским акцентом сказал, что сейчас прибудет полиция и мне лучше не дергаться.

Вечером в участок приехала Айелет и внесла за меня залог. Она приехала прямо с работы, в адвокатской мантии, и, когда она появилась, я на долю секунды усомнился, кто это – то ли моя жена, то ли незнакомая красавица, которой я плачу, чтобы она защищала меня в суде. Я крепко ее обнял. Я хотел нащупать выступающую косточку у нее ниже поясницы. Удостовериться, что это она. Она ответила на мое объятие. Молча. Подарила мне это утешение.

Когда мы вышли из участка, она сказала:

– Тебе крупно повезло. Рут решила не подавать на тебя жалобу. А без ее заявления полиция не станет заводить на тебя дело.

До самых ворот участка я шел молча. Честно говоря, я все еще был в шоке от ареста. Помнится, в одной из своих книг ты описываешь, как парня сажают за решетку. В последней, да? Точно, в последней. Не обижайся, но ты понятия не имеешь, что это такое – оказаться на нарах. Это все равно что получить по морде! Что я имею в виду? Я всегда считал, что люди делятся на две категории – нормальные и преступники. И ты принадлежишь к одной из них. Промежуточных вариантов нет. Но когда ты лежишь в камере на вонючем матрасе и смотришь в потолок или на стены, исписанные твоими предшественниками, ты понимаешь, что все зависит от того, насколько сильно на тебя надавили и на какую болезненную точку нажали. В каждом из нас сидит преступник, в любую минуту готовый поднять голову, понимаешь?

На парковке Айелет подошла к машине со стороны водителя. Я сказал, что могу сам повести, но она села за руль, как будто меня не слышала. Когда мы тронулись, я сказал: «Знаешь, почему Рут не подала жалобу? Потому что понимает, что лучше не открывать этот ящик Пандоры», на что Айелет ответила: «Она не подала на тебя жалобу, Арнон, потому что я упросила ее этого не делать. Я сегодня с обеда не слезала с телефона, все ее уговаривала. Вот чем я сегодня занималась на работе. Объясняла, что у тебя трудный период, напоминала, сколько хорошего мы для них сделали. Знаешь, сколько тебе светило, подай она жалобу? Четыре года. Четыре года тюрьмы! Четыре года без Офри и Яэль!»

– То, что она не стала жаловаться, – не сдавался я, – только доказывает, что в цитрусовой роще что-то произошло. Ты защищаешь своего мужа, она своего. Это сделка. Жаль только, что расплачивается за эту сделку твоя дочь.

Тут Айелет взвилась:

– Ты больной на всю голову! Если честно, я вообще не понимаю, чего ты хочешь. Полиция говорит, что ничего не было. Психолог говорит, что ничего не было. Что ты увидел, когда туда добрался? Как плачет Герман. Тогда в чем дело? Ты что, ловишь от всего этого кайф?

– Что значит – кайф? На что ты намекаешь?

– Сама не знаю.

– Ну уж нет. Начала, так договаривай.

– Я правда не знаю, Арнон. Я тебя не понимаю. Я не понимаю, почему ты наорал на психолога. Не понимаю, почему ты попытался задушить Германа. Не понимаю, что с тобой происходит.

– Что со мной происходит? Моя дочь идет в цитрусовую рощу со стариком, который любит, когда его целуют. В темноте. Когда я их обнаружил, у него на ширинке было влажное пятно, а в глазах – похоть. Потом моя дочь начинает мочиться в постель. Каждую ночь. Вот что со мной происходит. Тебе все еще непонятно?

– Слушай, Арнон, не все же такие сексуально озабоченные, как ты.

– Это я сексуально озабоченный? Я?

– Да, ты.

– Что?!

– То, что слышишь.

– А тебе известно, – сказал я, – что из всех моих друзей я единственный, кто ни разу не изменил жене? Единственный!

– Постой-постой, – сказала она. – Тебе что, за это полагается награда?

Спокойно, дружище, без нервов, о’кей?

Я уже двадцать лет молчу как рыба о твоих шалостях. И не только я. Вся наша рота как в рот воды набрала. Ты знаешь, что на меня можно положиться.

Разумеется, я не называл никаких имен. Кроме того, никто не поверит слухам о тебе, особенно если послушать, как ты в разных интервью отзываешься о Шири и своих мальчишках. Ты – образцовый семьянин. Да и, если разобраться, что там было-то? Ну, немецкая журналистка, ну, поцелуй в щечку… Что такого? И вообще, разбить одно нацистское сердце – святое дело.

Ну как, успокоился? Можно продолжать?

В каждой ссоре есть точка невозврата, после которой уже ничего нельзя исправить. Ты с таким сталкивался? Вот именно это с нами и произошло. Что такого я ей сказал? «Если бы это случилось с Яэль, ты бы вела себя по-другому».

Согласись, это не какая-нибудь государственная тайна. В каждой семье у родителей есть любимчики. Вспомнив хоть Библию, историю Иакова и Исава. Каждому ясно, что Иаков – любимчик матери, а Исав – любимчик отца. Короче говоря, это естественно, что родитель одного ребенка любит больше, чем другого. А вот что неестественно – как выяснилось – это говорить об этом вслух. Ты не имеешь права заикаться о своих предпочтениях. Но я не сумел вовремя прикусить язык. Она сидела за рулем в своей мантии, с собранными в пучок волосами, и говорила со мной с такой снисходительностью, как будто она интеллектуалка, а я темнота. Я был обязан поставить ее на место. Их иногда надо ставить на место.

Но она остановила машину и велела мне выметаться. Она не случайно затормозила прямо посреди Четвертого шоссе. Зная, что рядом нет ни одной автозаправки, а до ближайшего перекрестка пилить и пилить. «Не дури», – сказал я ей. А она: «Если ты не выйдешь, выйду я».

Я прожил с Айелет достаточно долго, чтобы понять, что она не шутит. «Поезжай дальше», – сказал я. «Я выхожу», – ответила она и открыла дверцу. В машину ворвался гул автострады. «Закрой дверцу, – сказал я, – это опасно». Она повторила: «Или ты выходишь, или я». И оставила дверцу открытой.