Примерно через неделю я сказал Айелет: «С нашей дочерью творится что-то ужасное, а мы только ушами хлопаем». Мы лежали в постели, глядя в темноте в потолок, и Айелет тоненьким голоском, какого я раньше от нее не слышал, сказала: «Я не знаю, что делать, Арнон, я никогда не чувствовала себя такой беспомощной».

Я спросил, заметила ли она, что в последнее время у Офри изменился взгляд.

– Взгляд? – переспросила она. – Что значит – изменился взгляд?

Я так и не понял, она в самом деле ничего не заметила или притворялась, и сказал: «В ее взгляде больше нет невинности. Слушай, там, в цитрусовой роще, случилось что-то, о чем она нам не рассказывает. Когда я их там обнаружил… Не знаю… Герман вел себя как-то странно».

– Но полиция… – сказала Айелет все тем же тоненьким голоском.

– В интересах полиции, – прервал я ее, – закрывать, а не открывать дела.

Мы позвонили психологу. Ее порекомендовала нам приятельница Айелет. Ты в курсе того, что я думаю о психологах, но, когда припрет, идешь на все. Мы отправились в ее клинику в мошаве. Клиника располагалась в небольшом каменном строении позади роскошной виллы. В нее вел отдельный вход с тщательно замаскированной дверью. Ради анонимности пациентов. Внутри обстановка поражала богатством. Каждый предмет мебели – кожаная кушетка, стол, стулья – стоил примерно столько же, сколько наша квартира. Айелет воскликнула: «Как у вас красиво!» Она никогда не скупится на комплименты посторонним людям.

Психолог поблагодарила ее и спросила, что нас к ней привело. Когда мы изложили ей суть дела, она спокойным голосом сказала: «Предлагаю вам методику «Семь встреч». Две с вами. Две с вами и с девочкой. Две только с девочкой. И последняя – для подведения итогов и оценки результата».

Во время седьмой встречи она огласила свое заключение: «Я думаю, что было бы неправильно искать единственный внешний фактор, влияющий на то, что происходит с Офри. Перед нами комбинация ряда факторов. Рождение младшей сестры, повышение школьных требований, разрыв между уровнем ее развития и уровнем развития других детей, проявляющийся в ее отношениях со сверстниками. И конечно, неприятный инцидент с соседом, который, бесспорно…»

Айелет согласно кивала головой. У меня возникло впечатление, что она готова заулыбаться. Но не радостной улыбкой. Улыбкой облегчения. Ведь стоит услышать про «комбинацию ряда факторов», и жизнь предстает в совсем другом свете, не так ли? Знаешь что? Я не исключаю, что именно из-за этого я и сорвался. Из-за улыбки Айелет. Или из-за формулировки психолога. «Неприятный инцидент». Эта их профессиональная терминология. И за это бла-бла-бла мы платили пятьсот шекелей в час. Пятьсот шекелей! Неудивительно, что она может покупать такие кушеточки. Поэтому я перебил ее излияния на тему «комбинации факторов» и в лоб спросил: «Рассказала вам Офри или нет? И что она вам рассказала?»

Айелет положила руку мне на бедро, как ребенку, и сказала: «Арнон, позволь Нирит закончить…» Я сбросил ее руку и заорал: «Я желаю знать, что она рассказала вам о случившемся в цитрусовой роще! Я уже два месяца не смыкаю из-за этого глаз, а вы, насколько я понял, будете битый час трындеть нам про комбинацию факторов, а потом скажете, что очень сожалеете, но наше время истекло…»

– Предлагаю всем нам успокоиться, – сказала психологиня.

Я стукнул кулаком по столу: я не собираюсь успокаиваться! Я ваш клиент, и я требую сообщить мне сведения, которыми вы, в отличие от меня, располагаете.

Психологиня поправила у себя на шее красный шарфик. Она постоянно носила яркие шарфики, хотя на улице стояла жара. Меня обуяло желание схватить этот шарфик за концы и придушить ее.

– Я ничего от вас не скрываю, Арнон, – сказала она. – Из того немногого, что мне удалось выпытать у Офри, складывается картина, очень похожая на ту, которую выявило полицейское расследование. Они заблудились. Было темно. Она повела его в цитрусовую рощу, потому что была уверена, что именно там вы будете их искать.

– Она говорила, что по пути он просил ее его поцеловать?

Как мы ни давили, нам не удалось выжать из нее никаких новых подробностей. Зато она сказала:

– Во время нашей последней встречи я предложила ей нарисовать ее семью. Вот ее рисунок. Девочка опирается на отца, мать с сестрой стоят рядом. Здесь нет ни одной детали, которая указывала бы на травму, которую, как вы боитесь, он ей нанес. Иными словами, я предполагаю, что в цитрусовой роще не произошло ничего, связанного с сексом. Я подчеркиваю, что это не утверждение, а предположение, потому что в подобных случаях существует вероятность, что случившееся настолько травматично, что память о нем подавлена и загнана глубоко в подсознание, пока не позволяя нам до себя добраться. – Пока? – спросила Айелет. – То есть вы верите, что до нее можно добраться?

Психолог поиграла концами своего шарфика и сказала, что она этого не знает.

Я решил расставить все точки над «i»:

– Вы хотите сказать, что мы, возможно, никогда не узнаем, что там произошло? Что мы никогда ни в чем не будем уверены?

Мне хватило легкого наклона ее подбородка, который я заметил еще до того, как она открыла рот. Я встал с ее гребаной кушетки и вышел, хлопнув за собой дверью. С грохотом. И надеждой, что в ее выпендрежной двери останется уродливая трещина. Айелет нагнала меня на парковке.

– Что с тобой, Арнон, ты что, спятил?

Я сказал ей, что мне нужны ответы, а не траханье мозгов и что я еду к единственному человеку, от которого могу их получить.

Возможно, если бы Айлет пошла к Герману вместе со мной, не случилось бы того, что случилось. Но она не пошла. Ей было неудобно перед психологиней. Представляешь? Мы платим ей пятьсот шекелей в час, и нам же еще и неудобно.

– Вернемся, Арнон, – сказала мне Айелет. – Хотя бы до конца приема.

– Ты со мной едешь или нет? – спросил я.

– Нет, не еду. Если ты свихнулся, это не означает, что я тоже должна свихнуться.

Я сел в машину и поехал в больницу Ассафа Харофе. Я знал, что Германа уже перевели из ортопедического отделения в терапию. Больше я ничего не знал. На протяжении последних недель, если у нас заканчивался лук, я не готовил шакшуку. Они тоже не стучались к нам в дверь. Из того, что большую часть дня их машины на парковке не было, я сделал вывод, что Герман все еще в больнице, а Рут сидит с ним. Как-то раз Айелет столкнулась с ней в подъезде. Они возвращались с работы примерно в одно и то же время. Рут сказала, что, пока Герман лежал в ортопедии, у него обострились все возрастные болячки, и его перевели в другое отделение.

Я спросил Айелет, извинилась ли перед ней Рут. – Наоборот, – сказала Айелет.

– Что значит – наоборот?

– Насколько я поняла, она на нас очень зла.

– За что же ей на нас злиться?

– Она утверждает, что это из-за тебя Герман попал в больницу. Она говорит, что в цитрусовой роще ты дернул его за руку. Это правда?

– Он не мог сам встать.

– Так ты дернул его или нет?

– Дернул.

– Так вот, по ее мнению, во всех его бедах виноват ты.

– Она упоминала, что мы должны ей деньги?

– Нет, – сказала Айелет. – Но мы и правда должны им заплатить.

– Плати, если хочешь. От меня они не дождутся ни шекеля.

В торговом центре рядом с больницей я купил букет цветов. Я решил сделать вид, что пришел с миром. Это был единственный шанс, что Рут разрешит мне остаться с ним в палате наедине. В приемной терапевтического отделения мне назвали номер палаты – четырнадцатая. Ближайшую к двери койку палаты занимал старик-араб, который посмотрел на меня так, словно я солдат и ворвался к нему в дом. Я прошел дальше. Отодвинул занавеску и увидел Германа и Рут. Он лежал в постели с закрытыми глазами, из носа торчала трубка. Она сидела рядом и читала «Йекинтон» – газету йеков, которую им раз в неделю бросают в почтовый ящик. На тумбочке рядом с кроватью стояла тарелка с тонкими ломтиками ее мраморного пирога. Оба выглядели гораздо более старыми, чем мне помнилось. Ее пышная шевелюра вдруг показалась жидкой, как будто у нее выпала половина волос. Она подняла глаза от газеты и сказала: