Когда доктору вдвоем с соседом после долгих усилий наконец удалось перевернуть его лицом вверх (а весил он немало), оказалось, портсигар так сильно вдавился ему в лоб, что среди чешуек не успевшей просохнуть кроваво-красной краски можно было четко различить две последние буквы слова VELOX в зеркальном отражении – XO. И вид этих букв, отпечатавшихся на отцовском лбу как на бутылке коньяка шестилетней выдержки, ужаснул меня больше, чем все остальное.

И теперь коробки с заплатками для велосипедных шин и бутылки с выдержанными винами внушают мне панический страх – к счастью, подобные фобии не так осложняют жизнь, как страх, вызываемый голубями или любителями бегать трусцой.

Итак, мой отец Мори, сын Мориса, внук Морена и правнук Морвана, покинул этот мир… В их роду все мальчики (по одному в каждом поколении) не только обречены на раннюю смерть, словно зараженные чумой крестьяне в Средние века, но еще и получают имена, начинающиеся на «Мор», в то время как имена их сестер (если таковые появляются на свет) всегда начинаются на «Жи».

Когда-то давно, в незапамятные времена, один из моих предков, по-видимому большой остряк, придумал забаву: подбирать своим детям имена по определенному принципу.

Мор, Жи… Мор. Жизнь. Ха-ха-ха!

Ну очень смешно. Обхохочешься.

Возможно, своей шуткой он, сам того не желая, предопределил нашу судьбу: какой-то злой дух услышал его и решил уменьшить продолжительность жизни у всех мужчин нашего рода, одновременно увеличив ее у женщин: все наши родственницы доживают минимум до девяноста восьми лет. А Жизель, сестра моей прабабушки, скончалась в сто четыре.

Так или иначе, но с тех пор это стало у нас семейной традицией. А семейные традиции, сколь бы они ни были удручающими, надлежит блюсти. Поэтому у меня в роду были Жизели и Жиллианы, одна Жислена, одна Жискарда, целый букет Жинетт и две или три Жильберты, а с другой стороны – Мордриерны, Морисы, Морганы, Морваны, Мори и один-единственный Мортимер, он же Морти, иначе говоря, я сам.

Мне кажется, что имя Мортимер звучит властно и четко, как приказ.

Ну давай же, Морти, умирай!

Еще немного – и приказ будет выполнен.

В день смерти отца его старшая сестра, тетя Жизель, к полудню явилась за мной – ее даже не пришлось вызывать. Я ждал ее в передней, чинно сидя на чемодане, который отец заботливо уложил для меня накануне. Тетушка утерла набежавшую слезу, крепко сжала меня в объятиях, и мы ближайшим поездом поехали к ней. В предвидении рокового события она заблаговременно приготовила для меня комнату. Мы не присутствовали на похоронах – тетя считала, что я еще не дорос до таких развлечений, а она, со своей стороны, повидала их больше чем достаточно.

Тетя была женщина грустная, хоть и упитанная, что опровергало все известные стереотипы о цветущих, вечно жизнерадостных толстяках. Она одевалась в бежевое, выглядела старше своих лет, ела очень немного и часто вздыхала.

Воспитательницей она была разумной и уравновешенной, если не считать кое-каких устойчивых фобий и суеверий.

Я не мог одеваться в красное – чтобы не пораниться, в черное – чтобы не пришлось носить траур, в зеленое – чтобы случайно не съесть отраву, в коричневое – чтобы не провалиться под землю, в синее – чтобы не утонуть, в белое – чтобы не попасть под лавину, не мог носить галстук – чтобы не умереть на виселице (впрочем, этот запрет я соблюдал с большей готовностью, чем остальные), а также одежду в продольную (смерть за решеткой) и поперечную (гибель в зыбучих песках) полоску, с застежкой-молнией (смерть от удара током), с высоким вязаным воротником (удушение) и отложным воротничком (смерть на гильотине).

Шерстяные свитера я тоже не мог носить – у тети на них была аллергия.

А в остальном я имел право одеваться, как хочу, то есть в нелепые лавсановые брюки (о джинсах нельзя было и заикнуться – они ведь синие), синтетические джемпера с V-образным вырезом и пиджаки на пуговицах: все в серо-бежевых тонах.

Кроме того, мне было категорически запрещено произносить слово «февраль», ибо на этот роковой месяц приходился день моего рождения, а также все остальные слова, начинающиеся на «фев». Правда, поскольку я не знал (и до сих пор не знаю) ни одного слова на «фев», запрета я ни разу не нарушил. После января на нашем календаре наступал безымянный месяц, который мы обозначали так называемыми «воздушными кавычками», а за ним наступал «ну наконец-то март!», ибо в устах тетушки слову «март» всегда предшествовало восклицание «ну наконец-то!», произносимое с безмерным облегчением; при этом она выразительно глядела на меня, а я каждый раз задумывался о своей роковой участи, хотя мы оба знали, что в ближайшие два десятка лет мне ничто не угрожает.

После того как дед, отец и брат тети Жисмонды до срока покинули сей бренный мир, она решила: на мужчин полагаться нельзя. И сколько ни объясняли ей, что большинство мужчин – за пределами нашей семьи – не умирают в день рождения вообще и в тридцать шестой день рождения в частности, она оставалась при своем мнении. Тетя избегала мужского общества как только могла, и в результате единственной привязанностью ее жизни был Бальтазар, ожиревший и агрессивный самец шиншиллы, который днем спал, а ночью буйствовал, и вдобавок при малейшей возможности пытался нас укусить.

Просто удивительно, какие непристойные шутки выкидывает жизнь: Бальтазару, подобно всем самцам в нашей семье, суждено было умереть внезапно и нелепо. Он завел привычку ночью разгуливать по кухне и, не зная, куда деваться от скуки, обгрызать ножки стульев. Обычно он при первых проблесках зари возвращался к себе и укладывался спать в свое гнездо – небольшую птичью клетку, набитую рваными газетами и распространявшую едкий запах нашатырного спирта. Но иногда он весь день глаз не мог сомкнуть, или, иначе говоря, мучился бессонницей. Случалось, во время ужина мы вдруг замечали его под буфетом или за дверью: притаился в засаде, шерсть дыбом, глаза ввалились. Поняв, что его обнаружили, он тут же несся со всех четырех ног в свою громадную клетку.

Однажды вечером тетя Жисмонда пошла после работы в магазин и вернулась с большим запасом продуктов. Толкнула входную дверь и, войдя в прихожую, не поставила, а скорее уронила тяжелую сумку на пол. Стук, с которым сумка коснулась пола, показался ей каким-то приглушенным.

Мы уложили расплющенного бездыханного Бальтазара в его провонявшее мочой гнездо и выкинули в мусорный бак, ибо тетя Жисмонда жила в пятиэтажном доме, и у нее не было ни сада, ни огорода.

Тетя горько оплакивала Бальтазара, хотя он никогда не выказывал к ней особой нежности. Но когда долго живешь в пустыне, готов полюбить первый выросший на песке кактус.

После смерти отца я продолжил его дело, как другие продолжают семейную коммерцию: хочешь или нет, но это твоя судьба, и тут ничего не поделаешь. Я был следующим по списку, знал день и час, когда меня вызовут. Никаких неожиданностей не будет: я, как последний дурак, уйду из жизни ровно в тридцать шесть лет (минус пара-тройка мгновений), так и не успев отведать именинного торта (кому взбредет в голову есть торт в 11 утра?) и даже задуть на нем свечки.

В общем, мои перспективы выглядели не слишком обещающе. И все же, как ни странно, было время, когда я видел в своем положении некоторые преимущества. Звучит глупо, но тем не менее: если точно знаешь, что умрешь в тридцать шесть лет, то в более раннем возрасте можно пойти на любой, даже самый отчаянный риск – ведь выживание гарантировано. Разве это не удача?

Поскольку смерть неминуемо постигнет меня в тридцать шесть лет, значит, до тридцати шести я бессмертен.