Включаю электрическую сковородку, достаю из холодильника яйца, выкладываю на сковородку шесть полосок бекона. Гоню Джона вымыть руки, и он берется подсушить хлеб. А потом застывает перед кухонным столиком, перед ним стопка нарезанных ломтиков.

– Пока не клади их в тостер, – предупреждаю я.

Я слежу за ним. Джон закрыл пакет с остатками хлеба на проволочку и роется в ящике (там беспорядок), ищет ножницы. Хочет обрезать пакет точно над проволочкой. Последнюю пару лет он всякий раз так делает. Одно из проявлений болезни. Дома он все время что-то поправляет, перекладывает, крутит в руках. Обрежет пакет, выйдет из комнаты, потом вернется и еще подрежет. Иногда успевает совсем извести пакет, прежде чем мы съедим хлеб. И все же сейчас Джон намного разумнее, чем обычно, и даже его возня с пакетом кажется более-менее нормальной.

– Коктейль? – предлагаю я.

– Звучит неплохо.

Знаю, вы небось думаете: эта женщина только что радовалась нескольким драгоценным мгновениям, когда у ее мужа прояснилось в голове, и что же? Торопится одурманить его выпивкой. Если вы так думаете, вы отчасти правы, но мне плевать. Я заглядываю в шкафчик и вытаскиваю бутылки “Канадиан клаб” и сладкого вермута.

– Давненько мы не делали коктейль, – говорю я, переключив сковородку с беконом на минимум. – Достань из морозилки лед.

Джон, к моему удивлению, находит какую-то музыку. По трейлеру плывут томные звуки струн, медовый сакс-баритон. Давным-давно Джон записал на магнитофон множество наших любимых альбомов, специально для поездок в каникулы. Всякие хорошие вещи – Артура Лимана, Тони Моттолу, Герба Алперта, Джеки Глисона.

– “Полуночное солнце”? – угадываю я.

– Наверное, – отвечает Джон, возвращаясь с формочкой ледяных кубиков. – Думаю, это оно.

Я смешиваю два “Манхэттена”, очень сладких. С тех пор как дети выросли и покинули дом, мы с Джоном повадились немного выпивать перед ужином. Устраивались внизу, у бара в гостиной, где раньше принимали гостей, зажигали свечи, включали музыку, болтали. Джон как раз дорабатывал последние годы инженером в “Дженерал моторс” и рассказывал мне, что творится в техцентре, кто кого подсиживает, кого обошли с повышением и так далее. После выхода на пенсию он утратил к этому интерес. Слава богу, стаж тридцать лет, повышенная пенсия. Успел отработать до середины 1980-х, когда автопромышленность Детройта развалилась на куски. А я рассказывала, с кем за день поговорила, что нового у детей, о скидках в продуктовом – ничего сверхъестественного. Но мы общались, делились информацией.

Теперь мы сидим за столиком, смотрим в свои стаканы – и ни слова. Спасибо, Энди Уильямс поет “Лунную реку”. Хоть какие-то осмысленные звуки. Я кручу стакан в руке, следя, как опускается на дно вишенка. Поднимаю стакан выше:

– За твое здоровье!

Джон тоже поднимает стакан и улыбается, он всегда так улыбался. Существует ли мышечная память – как пить коктейль? Я отпиваю глоток. Холодный, сладкий, крепкий. Ничто не сравнится с первым глотком коктейля, вспоминаю я. Ах! Как приятно забыть, а потом вспомнить! Вновь оживают надежды, ради которых я отправилась в это путешествие. Джон тоже отхлебывает, сильно жмурится. Миг тревоги – но тут он удовлетворенно вздыхает:

– Черт побери, это вкусно!

– Мы неплохо продвигаемся, как по-твоему?

Джон кивает:

– Точно.

– Думаю, мы сегодня примерно триста миль проехали.

Джон делает второй глоток и хмурится:

– Это не так много.

– Мы хорошо едем. Просто по старой дороге выходит чуть медленнее. Ты не беспокойся.

– Может быть, завтра, – говорит он.

– Может быть, завтра, – вторю я, поднимая бокал. Эти три слова правдивее многих иных.

После ужина я решаю, что нам пора чем-нибудь заняться. Выдаю Джону пепси, делаю себе еще один коктейль.

– Время вечернего развлечения!

– То есть? – спрашивает Джон, перекатывая во рту зубочистку.

Джон не знал, что я упаковала в дорогу проектор и большую коробку слайдов. Дома, в подвале, у нас целый шкаф с выдвижными ящиками, там хранятся слайды: отпуска, семейные встречи, поездки на выходные, дни рождения, свадьбы, новорожденные – все, что с нами случалось в жизни. Одно время Джон был прямо фанатиком фотографии. Официальным хронографом нашей семьи.

Ночь теплая. Мне подумалось: можно посмотреть слайды на свежем воздухе, как в открытом кинотеатре. Поблизости как раз зажигаются фонари, и грозная тьма рассеивается. Я не стала выключать нашу лампу, свет теплым кругом распространяется перед трейлером – неяркий, он нисколько не мешает работе проектора, который я поручаю Джону установить на переносном столе.

– Управился, Джон? – кричу я ему изнутри.

– Где экран?

– Ох, экран-то я и забыла. Возьму простыню.

Я роюсь в нашем маленьком фанерном сундучке и нахожу целую стопку – сирот, уцелевших от полных, давно изодравшихся комплектов. К чему я не готова, так это к нахлынувшим на меня чувствам. При виде старых простыней, гладко-истертых сотнями стирок за многие годы, я невольно думаю о своей жизни – по крайней мере, о своей замужней жизни – как о череде постельного белья: сначала жесткие белые простыни, мое приданое, со следами первых наших лет, еще неутоленной страсти, потом те же простыни – пожелтевшие от мочи, когда Синди приучилась залезать к нам в постель; пастельные простыни, купленные на восемнадцатом или девятнадцатом году брака (тот момент, когда первоначальные элементы супружеского союза нуждаются в замене – матрасы, радио, полотенца приходят в негодность все разом, напоминая тебе, как долго все это длится), и эти же купленные на замену простыни последовали за нами в средний возраст; потом появилось белье поновее, в полосочку, хлопок с примесью синтетики, из аутлетов, которые нам попадались в дороге (какая роскошь – выбирать из трех-четырех вариантов), они сопровождали нас до исхода среднего возраста и в старость, и это последнее белье сделалось мягким, как шелк, от многократных стирок, а в последнее время загрязнилось, по мере того как Джон утрачивал навыки гигиены, и уже не отделаться от запаха немытого тела, которое готовится к долгому-долгому сну.

Я представляю, как все белье в моем доме – битком набитый шкаф – пойдет с молотка при общей распродаже. Я бывала на распродажах, но мне в голову не приходило купить чье-то постельное белье. Старые простыни слишком интимны, в них слишком много чужих снов.

Я выбираю старую белую простыню, износившуюся почти насквозь, – для нынешних наших целей она подходит в самый раз. Когда я выхожу наружу, Джон стоит у переносного стола и беззвучно плачет.

– Джон, что случилось?

Он глядит на меня, глаза мокрые, красные, полные отчаяния.

– Элла! Черт бы все это подрал! Не могу включить.

Горестно мне видеть его слезы.

– Милый, ничего страшного. Дай я взгляну.

Смотрю внимательнее: он воткнул удлинитель в наружную розетку трейлера, но не подсоединил к удлинителю проектор.

– Все в порядке. Ты просто забыл воткнуть эту вилку.

Джон приподнимает очки, тыльными сторонами запястий вытирает глаза, сильно нажимая, чуть ли не вдавливая их в орбиты.

– Черт бы подрал мою память!

Я целую мужа в щеку и отдаю ему “клинекс”, который держу наготове в рукаве.

– Полно. Давай слайды посмотрим.

Долгий закат над озером Сент-Клэр. Наша дочь Синди, подросток, прохлаждается на веранде. Виден лишь ее силуэт, только-только проступающие контуры нового, девичьего тела на фоне яростно-оранжевого неба с золотистым отливом и прожилками барвинка. Теперь цвета кажутся искусственными, красный со временем стал резче, гиперреальность, как в моих снах, когда они бывают цветными (я чувствую себя такой старой, что порой удивляюсь и озвучке в моих снах). Это коттедж, где мы провели столько летних выходных вместе с моим братом, сестрами и их семьями.

– Кто это, Джон? – проверяю я мужа. – Ты знаешь, кто это?

– Разумеется, знаю. Это Синтия.

– Правильно.

Я беру пульт и переключаю слайд. Следующий – мы все вместе, вчетвером, прекрасный снимок; Джон, наверное, выставил таймер, чтобы успеть присоединиться к нам. Мы все в шортах, ярких рубашках и блузах после долгого дня на природе. Загорелые и счастливые, за исключением только Синди, которая куксится – скорее всего, из-за какого-то парня.