Просыпаюсь в 6.40, голова болит, мочевой пузырь переполнен. После визита в туалет наливаю и включаю электрический чайник. Снаружи только-только светает. Я слышу болтовню синиц поверх хлопанья дверей трейлеров. Джон ворочается в кровати. Открыв глаза, оборачивается ко мне и заговаривает неожиданно спокойно и внятно, словно продолжая какой-то вчерашний разговор. Мой прежний Джон ненадолго вернулся.

– Давненько мы не ночевали в трейлере, да? Мне понравилось. Как спала, дорогая?

Подхожу к кровати, присаживаюсь на порожек возле нее.

– Спала не очень. Но приятно снова отправиться в путешествие, ты согласен?

– Да, конечно! Где мы сейчас, напомни?

Он потирает щеки, слегка дергает себя за нижнюю губу. Изредка он бывает таким по утрам, нормальным, насколько это для него возможно.

– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я. – Примерно в сотне миль от границы с Миссури.

– Ого! Мы хорошо идем, да?

– Очень хорошо.

– Ох и славно снова пуститься в путь. Самое оно.

– Верно, самое оно.

На его лбу проступают, сбегаются морщины.

– С детьми говорила?

– Вчера во время обеда я звонила Синди. Она переживает из-за того, что мы уехали в отпуск.

– Почему она переживает?

Он встает, потягивается, борется с утренней судорогой.

– Ооох, – стонет он, – мои старые кости.

– Ты же знаешь Синди. Вечно она из-за всего тревожится.

Джон улыбается мне:

– И в кого же она такая уродилась?

Я улыбаюсь в ответ, заставляю себе подняться с порожка, целую Джона в щеку. С добрым утром. Притрагиваюсь к красноватой, веснушчатой коже на голове, приглаживаю тонкие влажные пряди седых волос по обе стороны от бескрайнего лба. В такие дни утро – будто возвращение, будто новая встреча.

– А воду для кофе поставила?

Я киваю, отхожу к кухонному столику, кладу растворимый кофе, заливаю кипятком. В кружку Джона добавляю полпакетика подсластителя и несу ему. Он снова прилег, закрыл глаза.

– Джон!

Он открывает глаза и глядит на меня:

– Где мы?

– Я тебе уже сказала, милый. В Иллинойсе.

– Нет, ты не говорила.

– Говорила, Джон.

– Мы дома?

В мгновение ока мой прежний Джон исчезает. Так это у нас происходит. Иногда мне удается заполучить его на несколько минут с утра, дивные мгновения, когда он становится самим собой, как будто его разум ненадолго забывает забывать. И вдруг – нашего разговора как не бывало. Пора бы к этому привыкнуть, но не могу.

– Ты бы оделся, Джон. Возьми чистое.

– Хорошо.

Я выхожу из трейлера и сажусь в уличное кресло, чтобы спокойно принять лекарства.

Нынче утром я ощущаю “дискомфорт”, как это угодно именовать моим врачам, а потому принимаю наряду с пригоршней ежедневных лекарств еще и голубенький оксикодон. Не хотелось бы притуплять мозг, поскольку на этом корабле дураков я – капитан, но дискомфорт вполне основательный, поверьте на слово.

Я слышу, как возится в трейлере Джон, пытается одеться. Надо бы помочь, но я погожу окликать его. Мне хочется помедлить, насладиться краткими мгновениями нормального общения с мужем, пока они еще не померкли в моей памяти.

Наконец мы привели себя в порядок, насколько способен каждый из нас. Джон вырядился в ярко-зеленую клетчатую рубашку и бежевые, тоже в клетку, штаны. Чуть не сказала, что в таком наряде ему самое место в цирке Барнума, но по нынешним временам довольно с меня и того, что он надел на себя чистое. Да и мне ли выступать? Я-то заменила парик на старую шерстяную кепку-бейсболку, ту, которую Кевин непременно таскал с собой, когда ездил с нами. Хотела перевернуть ее задом наперед, как делают, я видела, детишки, но в последний момент раздумала. И в дурачестве есть своя мера. Может быть, попозже я соглашусь и на “бабушкин” платок, но пока что привязалась к этой старой кепке “Детройтских тигров”.

Снова на 66-м шоссе. Джон в хорошем настроении – похуже, чем с утра, но бодр и уверенно ведет машину. Что до меня, кофеин в сочетании с обезболивающими творит чудеса. Кончики пальцев покалывает, сердце трепыхается, словно дрозд. Я бодра, я почти в эйфории – только от того, что вновь путешествую. Шорох наших шин по асфальту – радостная музыка для моих ушей, она смиряет страх и переносит мой дискомфорт в какой-то отдаленный пункт на дороге, дрожащее мерцание на линии горизонта.

А здесь и сейчас мы въезжаем в другой штат.

Проезжаем церковь с массивным голубым неоновым крестом, и меня возносит ввысь сильное религиозное чувство. Да нет же, дурачье, никуда меня не возносит. Неужто поверили? Но что мне нравится в этой дороге – это как китч легко переходит в величие, как безвкусица приживается в повседневности. Невольно восхищаешься при виде того, как местные жители беззастенчиво пытаются привлечь внимание проезжающих, хоть гамбургер им скормить, хоть Спасителя.

Наша дорога сливается с автострадой I-270, минуя Сент-Луис. Миссисипи мы переезжаем по длинному и щербатому висячему мосту, он старее нас обоих. Снизу подступает грязная вода, лижет колеса, словно жидкая земля. С облегчением я вижу знак

Как я ни стара, от такого меня все еще пробирает восторг. Но удовольствие оказывается кратким – нас подрезает какой-то придурок на огромном синем внедорожнике, все теперь на таких ездят.

– Джон! Берегись! – кричу я. Сейчас мы влетим наглецу в зад! Упираюсь ногами в пол, крепко зажмуриваюсь, готовясь к столкновению.

Джон врезает по тормозам и сворачивает вправо. Меня бросает вперед, ремень безопасности туго натягивается на груди. С сиденья сыплются солнечные очки и путеводители. Сзади отворяется дверца шкафа, с грохотом выкатываются консервы. Я открываю глаза: Джон рассеянно глядит вслед габаритным огням небрежного водителя.

– Все в порядке, – бурчит он.

Говорила же вам: Джон великолепный водитель.

Через несколько миль мы вновь нагоняем тот большой синий внедорожник – ему пришлось утихомириться в плотном потоке. Когда он притормаживает, я замечаю надпись, которую кто-то вывел в пыли на его заднем стекле, прямо на третьей фаре, какие теперь устанавливают на новых автомобилях. Когда придурок вновь бьет по тормозам, надпись загорается вместе с габаритным огнем:

Отсмеявшись, мы сворачиваем обратно на шоссе 66. Время от времени на глаза попадается нечто похожее на остатки прошлого – облупившиеся на солнце бензозаправочные станции или обветшавшие мотели из известняка, в надписи “свободные комнаты” половина букв не горит. Но чаще виднеются только развалины или выцветшая, проржавевшая табличка, а за ней – пустырь. Эти призраки будят во мне странные, обрывочные воспоминания о немногочисленных пыльных, тряских, оглушительных поездках с родителями в полные свинцовой тоски города – Лэнсинг, штат Мичиган, или Кембридж, Огайо. В ту пору люди не ездили в отпуск, только визиты по делу к мрачным родичам, всегда в связи со смертью или теми безрадостными заботами, что следуют за ней.

Печальная истина: мы с Джоном и наши дети пользовались шоссе 66 только на пути в Диснейленд. Наше семейство, как и вся Америка, соблазнилось стремительными хайвеями, более прямыми маршрутами, высоким ограничением скорости. Мы разучились выбирать медленные пути. Тут-то и спросишь себя: не ведает ли нечто внутри нас, что наши жизни промелькнут быстрее, чем мы в состоянии осознать? Вот мы и носимся, словно курицы, которым вот-вот отрубят головы.

И потому наши коротенькие двух-трехнедельные семейные поездки теперь кажутся более существенными, чем тогда. Сколько всего я помню из наших совместных путешествий! Как мотыльки вились вокруг керосиновой лампы на переносном столе, как мы сооружали на кулере сэндвичи с оливками, пока Джон вез нас сквозь весеннюю колорадскую метель, как читали аризонские газеты при ярком свете луны на берегу озера Пауэлл, как складывали в багажник старого “понтиака” груду комиксов для Кевина и выдавали по одному, чтобы унять его скуку и предотвратить нытье. Помню холодные серые холмы Бэдлендс в Южной Дакоте, поднимающиеся из земли, словно каменные мамонты, и как ели барбекю в гигантском вигваме у озера Дженни в Вайоминге и вращающиеся картинки в одноцентовых игральных автоматах старого “Стардаста” в Вегасе, и еще многое, многое, чего я даже не смогу описать. Время между отпусками – совсем другая история. Оно пролетело бесследно, словно монотонный шорох дней, месяцев, лет, десятилетий.