Его жизнь рухнула в один миг, и он не мог пойти к другой жене и делать вид, будто все было в порядке. И хотя Энджи знал, что, рано или поздно, любимая покинет его, но не был готов к тому, что это произойдет вот так. И сын… мальчик впал в кому, и врачи только разводили руками, говоря, что ему недолго осталось…. Это видел и сам Старатель: от этого он чувствовал всепоглощающую боль и вину перед Нишиной, которая никогда не простила бы ему смерть их сына.

Это давило на него, мужчина все никак не мог собраться и сделать что-то, несмотря на то, что понимал, что должен был. Он был потерян и сломлен, по привычке работал, спасал людей, смотрел новости, в которых лишь вскользь упомянули о смерти бывшей героини — Казехая Нишины. Казалось бы, он должен быть доволен — ведь он сам заплатил, чтобы телевизионщики не указывали того факта, что она была его бывшей женой, но на душе от этого стало еще хуже.

Неужели все вот так и забудется, исчезнет, не оставив от себя и следа, кроме старых фотографий, что остались на чердаке старого дома? Видел Ками, что он не хотел этого, но что он мог? Он уже потерял жену, сам кремировал ее, и Тодороки чувствовал, что не выдержит еще и смерти сына. Каждый день он с внутренним страхом ожидал звонка из больницы, но его все не было.

Нет, Энджи не тешил себя глупыми надеждами — мальчик умрет, если не сегодня, то завтра, и это ожидание съедало его изнутри, не давая сделать глубокий вдох. Перед внутренним взором постоянно возникал детский улыбающийся образ, восторженно показывающий ему темное пламя на ладони, но, через секунду, он сгорал от этого же самого пламени, плача и протягивая к нему почерневшие худые руки, зовя его, прося спасти…

Ему было бы намного легче, если бы сын умер там, вместе с матерью, но этого не произошло, из-за того китайца. Это спасение не обернулось ничем хорошим для мальчика: лишь отдалило его смерть и обрекло на беспокойный сон. А его….

Медленно встав с колен, мужчина вновь взглянул на серое надгробие, с высеченным именем.

— Я знаю, ты бы хотела, чтобы он жил, — тихо начал он. — Но я не смогу исполнить это твое желание. Так же, как и не смогу сам похоронить его здесь, рядом с тобой, — сказав это, Тодороки мимолетно коснулся теплого камня. — Надеюсь ты сможешь простить меня за это, любимая…

Уйдя оттуда, он направился в больницу, где был всего один раз со случившегося. Там, коротко переговорив с главврачом и сделав крупное пожертвование, он подписал отказ от родительских прав, но, несмотря на внутренние сомнения, решил напоследок зайти к сыну и увидеть его.

Стоя перед кроватью, на которой лежало маленькое забинтованное тельце, он думал, что сгорит изнутри, но понимал, что этого никогда не произойдет. Его огонь не мог причинить вреда своему владельцу.

— «Если бы у тебя было так же…», — пронеслась в голове мысль.

Простояв так, наверное, с пол часа, мужчина резко обернулся к доктору, тихонько стоявшему позади все это время.

— Когда он умрет, кремируйте его и похороните в храме Аматерасу, рядом с его матерью, — старик быстро закивал на его слова и стал провожать к выходу, бормоча какие-то слова сожаления. — С органами можете делать что угодно, — добавил он и поморщился от того, как заблестели глазки врача, когда он сказал это.

Выйдя из здания, Тодороки шел по городу без какой-либо цели, пока не забрел в какой-то ветхий бар. Раньше он всегда считал алкоголь лекарством слабых людей, но сейчас ему слишком хотелось забыться, так что, да, он был слаб.

В тот вечер в нем умерло нечто очень важное, делавшее его человеком. На следующий день он наконец пришел домой и, впервые всерьез взялся за тренировку близнецов, не обращая внимание на протесты Юкиджи. Им было всего два с половиной , но, даже для своего возраста, они были слишком неуправляемыми и шумными.

Устало выдохнув, он отпустил рыдающих детей спустя час, вспомнив о том, как Кагами обожал их совместные тренировки и всегда просил его показать какой-нибудь трюк…

Больше он никогда не попросит об этом, не прибежит встречать его, не расскажет о том, как прошел день в школе. Его сына больше нет, и, чем раньше он свыкнется с этим, тем лучше будет для него же.

========== Глава IV ==========

***

— Живи…

Улыбающееся лицо матери исчезло, и на него нахлынула холодная тьма, ставшая спасением для его измученного сознания. Казалось, он спал, погруженный в приятную прохладу, и боль, что съедала его тело, исчезла, но, вскоре, спасительный мороз испарился, а вместо него появилась мутная и плотная пелена, изредка вспыхивающая синими вспышками. Каждый раз, когда эта пелена истончалась, он весь замирал в страхе перед тем, что произойдет.

Все вокруг загоралось, мальчик слышал треск пламени и свой собственный крик, чувствовал запах горелой плоти, ему было нестерпимо больно, но он не мог и шевельнуться. Когда эта пытка кончалась, он безвольно падал, весь дрожа и плача. После того, как он успокаивался, все повторялось, и так много раз подряд.

Мальчик не знал, сколько это продолжалось, так же, как и не знал, где он и что с ним. Иногда он подумывал о том, что умер, но разве могло быть так, чтобы в раю души страдали? Не мог же он попасть в ад? Конечно, он слышал, что божественный суд строг, но ведь он не был злодеем. Не могли же его отправить сюда за то, что он дал подножку Хироши-сану, когда он выпендривался перед их соседкой? Или за то, что он по ночам пробирался в оружейную отца и рассматривал всякие крутые штуки?

Нет, этого не могло быть, а значит он был жив. Но тогда где он? Мама и папа не придут за ним? Почему они еще его не хватились?…

Мама… она… умерла?… Нет, невозможно. Это точно был странный сон. И сейчас он тоже спит и видит кошмары. Может, это тренировка отца для того, чтобы он научился управлять своим квирком? Да! А значит, он должен победить свой страх и потушить пламя!

Воодушевившись, ребенок начал морально готовиться к очередному приступу, но, увы, когда это случилось, он едва ли смог поднять руку. Расстроенный, он обмяк и зажмурился, коря себя за слабость и стараясь не заплакать, как вдруг до его слуха донесся знакомый голос.

— Когда умрет… кремируйте… — мальчик весь напрягся, вслушиваясь, но так и не смог понять, кому принадлежал этот голос. — …делайте, что хотите…

Кре-ма-ци-я?

Кажется, это сжигание трупа, если он правильно помнил, но зачем кому-то кремировать его? Он ведь не умер?…

Или умер?…

Огонь — очищение, как учил отец. Мертвых сжигают для того, чтобы они могли переродиться вновь. Это что-то вроде душа. Наверное, он тоже должен был сгореть, но ведь это слишком больно…

Мертвым не больно…

Если он умер, то должен сжечь себя. Это было естественным, правильным. Нужно было только подготовиться и спокойно принять это.

И тогда он переродится…

***

Тьма рассеивалась медленно, неохотно. Он не понимал, где находится, не знал, что с ним произошло, только помнил синее пламя, что поглотило его, и наступившее после этого спокойствие.

Неужели он умер и… переродился? Мальчик не знал. Разве он не должен был забыть свою прошлую жизнь?

Перед глазами мелькали смазанные тени: они постоянно суетились вокруг, возились с ним, о чем-то тихо переговариваясь, но Кагами не мог разобрать их слов. Его попытки заговорить не увенчались успехом: во рту что-то было, похожее на трубку, и он не мог выплюнуть это.

С каждым днем ему становилось лучше, так, что однажды с его глаз наконец сняли тонкую повязку, и мальчик тут же зажмурился от света, показавшегося ему слишком ярким. Пока он был дезориентирован, его разбинтовывали и даже убрали чертову трубку из его рта. Если бы его при этом не держали, он бы обязательно замотался и закричал бы от боли — это было, по крайней мере, очень неприятно.

Дав мальчику немного прийти в себя, ему протянули стакан с водой, к которому тот сразу же потянулся, быстро осушив его и закашлявшись.

— Ну-ну, нельзя же так, малыш, — проговорил тихий скрипучий голос. Подойдя ближе к койке, он помог ему принять сидячее положение, и тогда Кагами смог увидеть лицо говорившего: это был старый, уже поседевший врач, с доброй улыбкой и в очках.