Гоббс же исходит из другого – есть люди во всей полноте их социальных характеристик (жадные, гордые, желающие уважения других людей, взыскующие справедливости, могущие быть судьями или свидетелями в каком-то деле, охочие до наград, вежливые или невежливые) – люди есть, но каждый по отдельности. Они обладают абсолютно всеми характеристиками жителя общества, члена государства, кроме одной – государства нет. И Гоббс отвечает на вопрос о том, как это государство появляется, как раз через понятие общественного договора. Это другое понятие общественного договора. Старый немецкий юрист, очень известный в свое время и оказавший влияние на множество юристов, Георг Еллинек говорил, что прежнее понятие общественного договора было бы правильнее называть государственным договором, а общественный договор появляется только у Гоббса. Сто лет назад некоторые важные результаты современной истории понятий еще не были известны, и Еллинек слишком свободно, быть может, обращается со словом «государство», но суть он улавливает правильно. Новое по сравнению с другими философами у Гоббса то, что народ появляется вместе с государством, и общества нет, пока нет договора. Люди собираются и между собой договариваются, заключают один общий договор, договор об основании государства. С современной историко-философской точки зрения здесь нужно высказываться более дифференцированно, но нам это не требуется.
В чем хитрость этой конструкции? Договор об основании государства – это договор, в результате которого происходит некое отчуждение прав. Государство противопоставляется естественному состоянию. Есть государственное или общественное состояние, а есть естественное состояние. То, что мы описывали до сих пор, война всех против всех – это естественное состояние. Что такое естественное состояние? Ведь мы говорили, что в природе имеются естественно произросшие феномены политического порядка – это и есть государство. Гоббс говорит: в природе естественно не произрастают феномены политического порядка. Государство – это искусственное образование, искусственное тело, – то, что сделано с некоторым замыслом, по плану, изготовлено, не является естественно произросшим. Оно основано на решении, произволении. Люди решили, что будет государство, и стало государство. И для этого им пришлось отказаться от того, что было для них естественно. А для них естественно находиться в естественном состоянии. И в естественном состоянии для них естественно иметь право на все, потому что других ограничений нет. Любое другое ограничение является государственно-правовым ограничением.
Как можно совместить право на всё и отказ от гордости? Совместить их нельзя. Из этого следует: естественные законы не действуют в естественном состоянии. То есть, получается, что естество устроено ужасающим образом. До тех пор, пока человек не сделает это искусственное существо, не сделает Левиафана, все то, что разум диктует ему как естественный закон поведения и отношения к другим людям, действовать просто не может. Для того, чтобы начал действовать закон, должен быть создан искусственный человек, государство. Как вы можете в войне всех против всех рассчитывать на благодарность? Как вы можете отказаться от гордости? Как вы можете беспристрастно вести себя так, чтобы не быть судьей в своих делах? Как это все возможно? Никак. Единственное условие, при котором начинает действовать естественное, – это создание искусственного.
От чего отказывается человек, чтобы создать государство? От своего права на все. Но это ничего не значит. Если переформулировать, то выходит, что он отказывается от всех прав, но это не так. Он отказывается от тотальности права, от того, что любое действие его воли является простым продолжением его страсти, его побудительного мотива, conatus'a. Главное, от чего он отказывается, – это право на убийство. Он не отказывается от права на самозащиту, при которой иногда приходится совершать убийство другого. Но, вообще говоря, он отказывается от права на жизнь другого человека при условии, если другой отказывается от права на его жизнь. Но что значит отказаться от права? «Я торжественно заявляю, что я не буду ни на кого нападать при условии, что на меня не будут нападать»? Этих деклараций и договора об отказе недостаточно. Гоббс это прекрасно понимает. Именно по этой причине не действуют другие законы, потому что там речь идет только о некотором состоянии воли, которую человек может переопределить, исходя из разумных соображений. Но сегодня я определил так, а завтра иначе, и все рассыпалось.
Значит, создание государства – это нечто большее, чем переопределение индивидуальных воль. Это передача того права, от которого отказывается каждый человек (принципиальная разница между передачей и отказом). Право не исчезает, не становится незначимым в мирном взаимодействии людей. Наоборот, право каждого из этих людей убивать других в естественном состоянии конденсируется, попадая в руки суверена. Суверен – это тот, кто воплощает единство Левиафана. Это лицо или собрание лиц, которые обладают всей полнотой власти в государстве. С этого момента возникает нечто совершенно новое. Возникает социальность. Условием социальности является наличие суверена. Суверенитет в понимании Гоббса состоит в том, что только репрезентативная фигура, искусственное лицо имеет право на убийство, на насилие, на определение того, что является законом, что является правом, справедливостью, что является почетным и непочетным в этом государстве. Все то, что в естественном состоянии определял правый разум, который есть у каждого из тех, кто может быть назван человеком, в государственном состоянии определяет суверен. Суверен является заместителем правого разума всех своих подданных. И тут возникает новый ответ на вопрос о том, кто кончает спор, – спор кончает тот, у кого есть власть. Но власть в государстве есть только у суверена. Следовательно, вся справедливость перестает быть предметом спора – ее определяет суверен. Все, что почетно, сообразно праву, – определяет суверен. Он является гарантом всех договоров.
Кто он? Либо король, абсолютный властелин, либо парламент (хотя Гоббсу он не нравится, он критик парламента). Тем не менее, кто-то из этих единств определяет ключевые особенности политической и социальной жизни для всех остальных. Так это мы видим, но так ли это видит Гоббс? Нет. Он полагает, что та воля, то законодательство, та прерогатива принуждать, которая присутствует на стороне суверена, являются не просто результатом или концентратом некоторого индивидуального произволения – нет. Король или, точнее, суверен – это тот, кто концентрирует в себе всю волю, все представления, все принципиальные решения народа, который смог образовать себя как народ лишь за счет того, что передал суверену права и признал его как суверена.
Мы видим, как, по Гоббсу, появляется социальность. Мы видим, что важнейшие определения социальной жизни людей оказываются, по Гоббсу, результатом их совместной жизни в качестве граждан государства. Откуда берутся законы? Откуда берется не индивидуальные, не вечные, не теоретически полученные, а реально функционирующие и используемые в повседневной жизни понятия справедливости, закона, действенности или недейственности того или иного закона? Философы старой формации сказали бы, что все от Бога. Философы чуть более близкие к Гоббсу по времени и опирающиеся, в свою очередь, на мощную философскую традицию, сказали бы, что такова традиция, сказали бы, что таково устройство данного народа, сложившегося благодаря мудрому законодателю и решениям, принимавшимся в течение многих лет и наложившим отпечаток на его основные характеристики… Гоббс говорит, что, начиная от разума и кончая справедливостью, правом, честью и достоинством, то есть все абсолютно определения, – это то, что производится внутри самого общества. Происходит полная имманентизация самых важных социально-этических определений. Хотите знать, что такое справедливость сама по себе? Сопоставьте с требованием разума. Хотите знать, что такое разум сам по себе? Посмотрите на разум государства. Здесь, конечно, много нестыковок, неслучайно Гоббс в «Левиафане» отказывается от понятия «recta ratio». Разум суверена – тот, кто диктует представления, определения, критерии того, что называть нормой, а что ненормой, что называть справедливым, а что несправедливым. В область математики, в исследование причин вещей суверен не вторгается, поэтому ничего нельзя сказать о том, является ли его разум высшим и здесь. Но размышлениям о вере и справедливости он ставит пределы. Невозможно выйти за эти пределы. Почему нельзя разрушить этот договор, обрушить его, если он вам не нравится? Потому что ничего нельзя сделать по праву, по справедливости, поскольку именно суверен определяет, что такое право, а в суверене концентрируется массовое убеждение граждан государства.
