И только Блины вскочили на диван и кинулись на штурм по всему фронту, я как давай махать ковром, словно палицей, над их головами, как давай низвергать на них тучи пыли, и атака белых снова захлебнулась.

Блин пошел на переговоры:

— Гусь, гони камеры, и мы уйдем, не тронем тебя!.. Даю слово, если хочешь!

Придержав ковер на кромке, задыхаясь в пыли, я устало ответил:

— Нет у меня камер.

— А там?

— Нету.

— Дай взглянуть.

— Взгляни.

Блин пружинисто взметнулся и лег грудью на край дезкамеры, поводя сощуренными глазами. Ничего не обнаружив, он присвистнул и спросил:

— А где они?

Меня так и подмывало без лишних слов врезать ему ковром по уху, но он был парламентером, и я ответил, не юля:

— В гараже… Мы их обратно стаскали.

— Врет! — опять крикнул Бобкин. — Ну, гад, врет!.. Не слушай его, Блин! Я сам видел, чтоб мне сгнить!

Блин стал сползать и вдруг молниеносным движением цапнул ковер и, вырвав его из моих расслабленных рук, спрыгнул с ним на диван под злорадный гогот дружков. Но я тут же вооружился шахматной доской и не знаю, дошло бы дело до новогодних игрушек или нет — а защищался бы я до последнего «патрона», — как вдруг где-то стрельнуло, забарабанило по стеклам, заплескало, зажурчало.

Кока-Кола сиганул в кухню и панически заорал:

— Потоп!

Я догадался, что это пробило в стояке прокладку, как не раз бывало при засорении, и теперь там веером хлещет мыльная вода, но я не понял, почему эта банда, не побоявшаяся ворваться в чужой дом и натворить в нем черт знает что, вдруг перепуганно бросилась вон, действительно, точно крысы с тонущего корабля. Я слышал, как они ойкали и взвывали, проскакивая бешеную завесу, как звякнул в сенях откинутый крючок, как хлопнула распахнутая дверь и как мимо окон пронесся топот.

Враг бежал.

Мне бы на радостях крутануть с дезкамеры сальто-мортале, пройтись присядкой и прокукарекать, но я спустился медленно и почему-то с шахматами, будто еще не додрался. Подобрав невредимую листовку, которую сам же уронил, я, как полусонный, прошел в раздевалку, поправил на вешалке специально прибитый клеенчатый полог, подставил ванну и два ведра под самые сильные струи, запер дом и, мокрый насквозь, как из стирального барабана, побежал к отцу доложить об аварии, побежал спокойно, точно перед этим ничего не произошло… Это потому, что произошло слишком много…

Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился — неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал — будь здоров! — да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки — я сам заставил их помогать мне. Сам — вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..

Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу — по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь — хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.

Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все — никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец — ведь авария! — и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.

Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.

— Вовка, ты тут размылся, а листовки-то — тю-тю, нету! — выпалил он.

— Но-о? — удивился я. — Где же она?

— Блин сорвал, где же еще?

— Ты видел?

— Нет, я только что приехал, но иду на спор — Блин!

Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.

— Вот она… Да не кривись, не я сорвал — Блин, ты прав. Но вот почему она у меня — ха-ха-ха!..

— Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот…

Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:

— Жаль!

— Ничего, и тебе, может, придется! — снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.

Он стряхнул мою руку и поморщился.

— Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!

Я удивился:

— Почему жаль?

Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:

— Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? — И он стукнул себя кулаком в грудь.

Я виновато улыбнулся и успокоил его:

— Примешь, удары еще будут.

Горестно махнув рукой и буркнув: «Ладно, домывай», — Борька ушел. Я понимал его обиду, потому что сам недавно завидовал Славкиному успеху в драке. Потому, быть может, меня и тянуло столкнуться с мымрами, что хотелось испытать себя еще раз. И вот я испытал! И превзошел, пожалуй, всех, так что имею теперь право спросить у друзей, кто будет главным, потому что, если скажут: ты, я не покраснею!

Целый день я маялся с этой мыслью, но у Славки разбарабанило от зуба щеку, ему было не до главных, с одним же Борькой затевать разговор не стоило. А вечером, в постели, под голубым сияньем потолка, я додумался до простой вещи: если чуешь силу, не спрашивай, а действуй, и все поймут, на что ты годен.

Точно, я начну действовать — ведь «Союз Четырех» существует! Но существует беззаконно! Вот я для начала возьму и узаконю его! Как? Билетами, как и всякий союз.

И я взялся.

Из плотной бумаги для эскизов я загнул четыре небольших книжечки. Но заполнять их от руки не годилось. Какой же закон, если от руки — раз! — и подделали документ. Тогда я принялся за адский труд — вырезать алфавит из стиральной резинки. Дней пять провозился, втайне, конечно, зато буковки получились — одна к другой. Потом из резинки же сделал круглую печать с двумя буквами, как на листовке, — СЧ, но расположил их хитрее, в виде серпа и молота, поперечинка — рукоятка, а маленькая стойка — просто так, сучок на рукоятке. Я полтетрадки ушлепал печатью, мажа ее красной тушью. Не печать, а загляденье. Над девизом я тоже долго не ломал голову, почти сразу выдал:

И вырезал этот неслыханный девиз целиком на одной резинке, с той и другой стороны, лесенкой, как у Маяковского.

Все!

И вот как-то после обеда я заперся, как будто меня нет дома, и сел печатать. Снаружи билет был чистым. Внутри: слева — фамилия, имя и название союза, справа — девиз, а по ним красные печати.

В глазах рябило, руки устали, ныла спина — попробуй подгони буковку к буковке. А тут еще торкались несколько раз. Кончил я только к шести часам, испортив лишь одну карточку, открыл заднюю стенку радиоприемника — самое безопасное место — сунул туда билеты на просушку.