– Маша, Маша? Что с тобой, Маша?

Отчаянный Бабушкин голос прорезал пустую безразмерность, пудреница захлопнулась, зажевав откуда-то взявшуюся в ней Бабушкину денежку, с которой на меня проницательно-пристально смотрел худой бородатый дядя. Внезапно стало холодно…

– Маша! Да господи, что с ней?

Стояла такая нереальная тишина, что было слышно, как снежная крупа шуршит по асфальту. Я приоткрыла глаза – вокруг было почти совсем темно. Почему-то не светились фонари и магазинные вывески, вместо витрин зияли черные пугающие дыры. Бесплотными черными тенями над улицей нависали дома, и только чуть поодаль от нас, нарушая цветовое серо-белое однообразие, пробивались красно-желтые всполохи: видимо, разгорался подожженный табачный ларек. Глаза закрывались сами собой, хотелось лечь обратно в теплую лужу, свернуться калачиком, спрятав лицо, чтобы снежный песок перестал хлестать по щекам.

Но меня очень сильно трясли, разбрызгивая во все стороны миллионы маленьких склизких капель…

– Да спит она у вас, спит, – засмеялся кто-то.

С трудом до конца разлепив глаза, я увидела рядом с трясущейся крупной дрожью Бабушкой того самого мужчину в картонной дубленой куртке, правда, почему-то без обтягивающей голову трикотажной шапочки. С него, как и с Бабушки, ручьем стекала грязная вода.

– Угрелась под нами и заснула. – Мужчина отер перепачканное лицо носовым платком, что, впрочем, было совершенно бесполезно, потому что грязные полосы еще больше размазались по щекам и по лбу. – Тьфу, черт… Холера им в бок, козлам… Совсем обнаглели… Палить среди бела дня там, где народу полно… Ехали бы себе на свои «стрелки» в лес куда-нибудь. Ворон бы постреляли – все польза. Развелось его нынче, воронья-то… немудрено, впрочем… падали с каждым днем все больше…

Бабушка подпрыгивающими руками перевернула сумку, сливая из нее воду, и опять принялась меня трясти, время от времени беспомощно поднимая лицо к мужчине:

– Вы уверены? Вы уверены? Ее точно не задело?

Мужчина нагнулся, внимательно меня осмотрел и снова засмеялся:

– В рубашке родилась… И пять долларов с собой прихватила!

Он перевернул мой страшно грязный судорожно-сжатый кулачок и, с трудом разогнув пальцы, вынул оттуда мокрую смятую зеленую бумажку.

– Нате-ка, спрячьте. – Мокрый комочек был всунут в Бабушкину ладонь, и она, явно не понимая, что делает, послушно засунула бумажку в хлюпающий карман.

И в этот момент гнетущую тишину разорвал заунывный вой сирен. Мужчина тревожно огляделся и сказал:

– Вы бы это… вели ее домой скорее… Простудитесь сами, она застудится… Да и… не надо вам все это… а ей тем более…

– Да-да-да, – истерично повторяла Бабушка, но почему-то не трогалась с места.

– Понятно. – Мужчина внимательно посмотрел на Бабушку, решительно взял ее под локоть, а меня за руку и быстро потащил по улице, стремясь свернуть за ближайший угол. Звук сирен становился все ближе, улица слабо осветилась холодным мигающим светом многочисленных «маячков», с трудом пробивающих крупяную снежную завесь.

– Быстрей, быстрей! Быстрей ногами перебирай! – Мужчина почти волоком волочил меня по асфальту, ловко лавируя между какими-то неподвижными темными кучами, по изгибам и складкам которых протянулись уже снежные пробелы. И вдруг в одной из куч в неверном свете приближающихся «мигалок» я разглядела человеческое лицо с какими-то странными, опрокинувшимися, остановившимися глазами… Стало очевидно, что всё это люди, которые почему-то не торопятся подниматься.

– Бабушка, – проблеяла я. – А почему они не встают?

– Спят они… спят… Как ты, угрелись и спят, – досадливо бросил мужчина и еще прибавил шагу.

– А когда они проснутся? – захныкала я.

Сил моих бежать больше не было никаких, ноги просто тащились по земле, и было очень больно руке, за которую меня беспощадно тянули.

– Кто их знает? Может, завтра… А может, никогда!

Мужчина на бегу нервно покосился на темную, безжизненную, какую-то всю словно раскуроченную замершую безмолвную темную машину, с которой мы в этот момент поравнялись, и резко скомандовал:

– Бегом, девочки!

На ходу подхватив меня на руки, под Бабушкино отчаянное «Не могу больше, не могу, сейчас сердце выпрыгнет» он резко вволок нас за угол, пробормотав: «Жить захочешь – не так раскорячишься», толкнул Бабушку к дому и больно прижал меня и ее всем своим телом к стене.

Что-то сверкнуло и громыхнуло так, что у меня щелкнули зубы и сами собой потекли из глаз слезы. Из-за угла полыхнуло багровым светом, омерзительно запахло чем-то прогорклым, щиплющим нос и горло. Вместе с гарью в улицу влетел большой кусок железа и заскрежетал, тормозя по асфальту.

– Целы? – спросил мужчина и, не дожидаясь ответа, потребовал: – Тогда еще немножко бегом.

И побежал. Мой подбородок стучался о его плечо, от этого я внезапно прикусила язык, во рту стало противно солоно. За мужчиной, держась за сердце, бежала Бабушка с каким-то перевернутым бледным лицом.

– Не хочу «сегодня»… – захныкала я. – Не хочу «завтра»… Пусть будет всегда «вчера-а‐а‐а»…

– Вчера, к сожалению, уже больше никогда не будет. – Мужчина добежал до сквера перед каким-то домом и плюхнулся на засыпанную снежной крупой скамейку. – А какое будет завтра… только Бог знает.

Рядом, задыхаясь, буквально упала Бабушка.

Мужчина пересадил меня поближе к ней и распахнул свою картонную мокрую куртку, которая теперь на нем и вовсе буквально стояла колом. Я прижалась к Бабушкиному мокрому пальто, глаза сами собой закрывались, и казалось, совсем закрыться им не давали только обильно текущие слезы.

– Простудитесь, – стуча зубами, сказала мужчине Бабушка. – Маша, не три глаза, руки совершенно грязные.

Судя по тону, она начала приходить в себя.

Какое-то время взрослые молчали. Наконец мужчина закончил шарить по карманам, досадливо пробормотав:

– Тьфу, черт… кажется, паспорт я обронил… целая история…

Они еще немного помолчали, и мужчина спросил:

– Вы живете-то далеко?

Бабушка оглянулась так, словно первый раз видела эту улицу.

– А?.. Н‐нет. Мы на параллельной живем…

– Тогда пошли. – Мужчина встал, с трудом застегнулся и взял меня на руки. – А то воспаление легких точно обеспечено.

Наверное, я наконец заснула, потому что очень смутно помню свет из открытой двери нашего подъезда и то, как мужчина перегружал меня на руки Бабушке. Помню еще, что Бабушка сказала ему «спасибо», а он как-то неловко бросил на ходу «не за что» и исчез в белесоватом крупяном завихрении. Смутно помню, что меня раздевали, горячий душ, зеленый ночничок с крутящимися в нем рыбками и, наконец, постельку, мою настоящую домашнюю постельку, в которую уложила меня Бабушка.

– Бабуль, – уже уплывая в сладкий покой, пробормотала я. – Это и была геенна огненная, которой Бог всех наказывает?

– Господи… все глупости у нее голове перепутались, – как-то невесело засмеялась Бабушка, села на кровать и стала поить меня каким-то ароматным горячим питьем. – Ну, немудрено… Бог, Машенька, не так наказывает… Так он нас с тобой учит… потому что любит… шутка ли… как повезло…

– Люби-и‐ит? – Я даже глаза на минуту разлепила. – Вот Надюшка Руслана любит, она для него коробочку с тараканами стащила. Руслан любит Леночку – он йогурт за нее съел, на качелях ее обещал покатать… А Димку он не любит – он его бил…

– Спи, дурочка! – Бабушка поцеловала меня, забрала чашку, укрыла потеплее, положила прохладную руку на лоб. – Спи. Не всегда, когда бьют, не любят… Иногда совсем наоборот.

Он сидел на тропинке и… улыбался. Вы думаете, собаки не умеют улыбаться? Это вы просто ничего не знаете о собаках. Или мало с ними общались. Или вы просто излишне взрослый человек.

Он был страшно грязен. С его длинного, как у таксы, тела, с коротких плотных лапок, с кустиков торчавшей на квадратной терьерной морде шерсти и даже с огромного трехцветного веера хвоста капало какой-то бурой жижей. Он явно только что вылез из огромной лужи, которая в нашем лесу практически никогда, даже самым жарким летом, не пересыхала, этим претендуя лет через десять-пятнадцать сменить статус на скромное озерцо.