Закрыла глаза. И приступила к делу. Губы, язык, руки, грудь – все пошло в ход. Нина воображала себя профессионалкой, коей она, конечно же, не была, гетерой, проводницей космической энергии жизни. Она играла, фантазировала. В своей странной неистовой медитации она улетела куда-то прочь. Прежде всего от Ильи, но и от себя, из своей жизни, от своих мыслей. Улетела и от Рината, и от детей. Кто знает, может быть, она провалилась в саму муладхару земли. Ее не было, не было ни ее тела, ни кровати, были только жесты и усталость некоторых мышц, которые совершенно точно существовали отдельно от нее. Изгибы, заполняющееся кровью пещеристое тело члена. Это все было не про них, не про нее. Это было про что-то такое древнее и безличное, что даже не отследишь.

Наверное, все длилось долго. Длилось несколько бесконечностей, и ей казалось, что это вообще не кончится. Что она так и застрянет в этом действии и не найдет выход в свою жизнь.

И в какой-то момент она ощутила вкус спермы у себя во рту.

И отчаянный шепот мужа.

– Нет, нет, зачем?! Ты все испортила!!! Надо было остановиться раньше.

Илья тянулся за салфетками и растирал драгоценную жидкость, которую так и не смог даровать муладхаре, а исторг.

– Ты видишь, все насмарку, – раздраженно прошипел он.

Он еще говорил что-то про то, что он опустошен, что на нее нельзя положиться, что духовный рост ей неведом.

Нина сидела на краю кровати в своем особенном белье. Ее озорное домашнее платье лежало у ног. Лунный свет пробивался через зазор в занавесках. Часть света падала на ее лицо. Лицо и плакало, и смеялось одновременно. В горле застрял ком горечи со вкусом спермы. «Неужели тупик, тупик, тупик, тупик», – крутилась мысль. В голове был ровный лед, каток, по которому с усиливающейся настырностью каталась только одна эта мысль. А затем появилась вторая мысль: надо спать.

И только после. После того как они оба уснули, когда успели увидеть несколько снов… когда уже рассвело (а светало еще очень рано), Нина пробудилась от дикого чувства. Имя ему было – ненависть. Нина ненавидела мужа рьяно.

Сюда примешивались и обида, и оскорбленное женское достоинство. И разочарование, и обманутые надежды, и неоправдавшиеся ожидания. В этот чан с ненавистью летело все. Ненависть носилась в ней, как ураган. Захотелось встать и что-то с собой сделать. Выйти за границы этого мира туда, где ее не сможет настигнуть такой силы черный поток, вихрь. Выпрыгнуть в окно? Вскрыть вены в ванной? Повеситься? Зарезать мужа? Все варианты были недостаточно сильными жестами для выражения того, что с ней происходило. Надо было взорвать Землю – это бы утолило ту самую ненависть.

Она смотрела на спину мужа, смотрела на свою руку. Она смотрела на потолок, на карниз, на обои, и снова на спину мужа, на складки одеяла, которые текли от его спины к ее руке. На одеяле серые цветочки переплетались с бледно-желтыми.

И постепенно ураган утих. Нина опять погрузилась в сон. «Хорошо бы не просыпаться вовсе», – подумала она.

Ринат чувствовал, что с ним что-то происходит. Он так и говорил себе: «Что-то происходит», – и предпочитал не вдаваться в подробности. Шевеление души, воспоминания подплывали к берегу сегодняшнего дня, как утки. И он отламывал от себя куски и кормил этих уток хлебом. Хлебом насущным – тем, чем он жил сегодня. Его юность, его приключения на дачах, Нина, такая смешная и манящая. Потому что москвичка? Потому что так же, как и он, слушала «Гражданскую оборону» и «Нирвану»? Ее светлые волосы и немного пухлые руки с гибкими, музыкальными пальцами. Ее улыбка, спортивный костюм в полоску. Нина была для него не столько человеком, не столько девочкой, сколько светом маяка, что ли, куда он решил плыть на своей лодке. И вот доплыл. И та Нина осталась в прошлом. Потому что в нынешней жизни уже все шло по-другому.

Та Нина была статуей в парке. Прекрасной, совершенной, инвентаризированной в его голове как прошлое вместе со всеми чувствами и чаяниями. Статуя хранилась в том отсеке памяти, из которого обычно ничего не запрашивалось. А тут эта встреча. Зачем? Зачем ворошить? Но что-то с ним происходит после этой встречи. Что-то теплится, разливается по телу, щекочет мозг. Он чувствовал, как в бедрах тоже стало теплее, легким возбуждением отозвался член. Но уж этот персонаж отзывался очень часто и на многое. «Что-то происходит», – подумал Ринат.

Ринат припарковал машину во дворе, ему повезло, нашлось свободное место прямо напротив подъезда. Поднялся по лестнице на второй этаж. Зеленые стены, выкрашенные масляной краской, немного оббитые ступени и коричнево-красная краска по краям. Открыл дверь ключом с брелоком в виде черной книжечки, внутри которой жена приклеила фотографии детей и себя. И зашел в свой мир.

Диляра встретила его мягкой улыбкой. В квартире уютно пахло пирожками. Его жена безупречно готовила эчпочмак. Безупречно поддерживала порядок в доме. Безупречно справлялась с детьми. Ее ни в чем нельзя было упрекнуть. Ну, если только в паре килограмм лишнего веса. Но и это ей скорее шло, чем портило. Ринат машинально поцеловал жену в щеку, она пошла накрывать на стол.

Эля подбежала к нему радостно, как только умеют дети. Он подхватил ее на руки и закружил. Кудряшки весело разлетались вокруг дочки. Эльвира смеялась, как волшебный колокольчик.

– Мама меня причесывала, но недопричесала. Я хочу, чтобы меня папа теперь причесал.

Ринат взял расческу и принялся расчесывать блестящие волнистые волосы дочки. Аккуратно заплел две косички, завязал резиночки на концах. Сгреб дочь в охапку и прижался к ее голове носом. Детский родной запах. Папа пощекотал живот малышки, поцеловал коленочки. Эля заливалась счастливым задорным смехом.

– Давай поиграем в капканчики, – предложила дочка.

Это была придуманная ими двоими игра. Папа обнимал дочку, а она выбиралась из его обнимашек. Оба участника обожали свою забаву.

– Пора ужинать, – позвала с кухни Диля.

– Но сначала мыть руки, – сказал папа Эле. И сам первый пошел в ванную.

В ванной на стиральной машинке лежали презервативы. Два презерватива в пластиковых упаковках без коробочки, если быть точным. Два презерватива, которыми никто в их семье не пользовался. А в машинке стирались джинсы Рината. Те самые джинсы, в которых эти два презерватива лежали до того, как они стали лежать здесь. Ринат помнил, как убирал их в карман, но в тот раз они не пригодились. И он забыл про них, когда бросил джинсы в стирку.

Эти презервативы на машинке означали то, что Диля достала их из кармана, положила сюда и загрузила джинсы в барабан. Это означало, что жена про все догадывалась.

Ринат спрятал презервативы. Помыл руки себе, Эльвире и сел за стол ужинать.

Свежий и вкусный ужин – не придерешься.

Диля вела себя как ни в чем не бывало. Непринужденно, спокойно, смиренно. Собрала посуду, домыла сковородку. Пошла укладывать Элю спать.

Ринат включил телевизор, но не смотрел его. Налил виски, но не спешил его пить. Он думал о презервативах. О том, что обычно хранит их в машине в бардачке. И если кладет в карман, то, как правило, всегда использует. Он думал о своей жене Диле. Но мысль о ней была такой короткой. И сразу обрывалась острым чувством злости. Он снова попробовал подумать о жене. Злость обдала его новой волной еще большей силы. Диля – и с Ринатом опять что-то происходит. Такое, чего не должно бы происходить. Любил ли Ринат в этот момент свою жену? Очевидно нет. Ненавидел ли он ее? Очевидно да. Остервенело, слепо, незаслуженно. Он ненавидел в эту секунду свою безупречную жену, которая ни в чем не давала себя упрекнуть.

Ярость совершенно необъяснимо клокотала в нем диким звериным огнем. Ярость, которую от страсти отделяло что-то незначительное.