– Это почему же?
– А потому, что у твоего соседа, – она показала большим пальцем себе за спину, – появилась попутчица. А он крутой мужик, видать. Так что лучше быстрей засыпай…
– Придется, – засмеялся он и, окинув еще раз взглядом ее фигуру, добавил: – Хороша! Для того, кто понимает…
Она, уже выходя, задержалась у двери, обернулась:
– Симпатичный ты мужик, хоть и генерал. Ладно уж, если спать не будешь, после Бологого, может, и загляну. Дверь-то закрой, а защелку – не нужно… А ты, поди, еще и хулиган? Ну-ну!
И царственно вышла.
«Ну вот тебе и приключение, господин особо важный, – хмыкнул Турецкий. – Значит, мужик ты еще симпатичный, и поэтому не должен быть эгоистом… Ты теперь просто обязан сделать этой Олечке приятное».
Попив чаю с печеньем, он собрался сходить в туалет – умыться перед сном. А заодно тянуло почему-то заглянуть, по ошибке естественно, в соседнее купе, чтобы увидеть, от чего отказался. Тем более что и дверь туда была открыта. А до Турецкого вот уже с полчаса доносился раздражающий женский смех.
Он так и сделал, заглянул в открытую дверь и тут же извинился. Но успел увидеть хозяина – явно поддатого крупного коротко стриженного молодца, выглядевшего, впрочем, вполне прилично – в белой рубашке с пестрым галстуком и такими же широкими подтяжками. Пиджак его болтался на вешалке. А напротив на диване устроилась худощавая брюнетка в больших притемненных очках. Это она смеялась так раздражающе-зазывно. Турецкий, как джентльмен, кивнул с улыбкой и пошел дальше, словно чувствуя на спине надменный взгляд «пассажирки». Подумал, что коленки у нее вроде бы и ничего, но вряд ли клиента может ожидать здесь что-то особенное, скорее всего, элементарный секс, больше напоминающий набор физкультурных упражнений, поскольку она – явная профессионалка. Они, эти дамы, и сексом предпочитают заниматься в очках, считая, что это придает больше таинственности. Или возбуждает, черт их разберет…
Нет, конечно, никогда не был снобом Александр Борисович, особенно в любовных делах, что тут говорить! И ни перед кем не хвастался своими победами на этом фронте. Единственное же, чего он не терпел, – это обыденности, преснятины. Каждый раз он ожидал какого-нибудь, пусть даже малого, открытия. А иначе все это действительно превращалось в какую-то гигиеническую необходимость. Вроде обязательной чистки зубов. И та голенастая брюнетка не вызвала у него ни малейших эмоций. А вот богатырская Ольга… Если, конечно, она не передумает, это может быть интересно со всех точек зрения – и прежде всего чисто зрительной: нечто яркое, могучее, кустодиевское. Как эти его знаменитые чувственные купчихи. А что, для кого-то они, возможно, были недостижимым идеалом!
Но все эти, в сущности, никчемушные легкомысленные размышления быстро отошли на второй план и позабылись, потому что, вернувшись в свое купе, Турецкий защелкнул дверь поворотом замка, но стопор не поднял – на всякий случай! – и снова завалился со своим дневником.
«Черт возьми этих писателей со всеми их эмоциями, сентенциями и прочей хренотенью, – подумал несколько минут спустя. – А ведь затягивает же понемногу. Будто ты наблюдаешь в замочную скважину за чужой жизнью. И видишь то, что тебе, в общем, хорошо известно, но почему-то совсем с другой стороны. И ты помимо желания как-то вдруг начинаешь принимать игру чужого воображения как нечто очень близкое тебе, как твою собственную, и тут тянет возражать: нет, брат, врешь, не прав ты, и так далее, и тому подобное. Но тебя уже затягивает дальше, а что там, на следующей странице? В новом круге жизни. В чужой судьбе. Ты начинаешь следить за отсутствующим действием, которым представляется этот неупорядоченный набор наблюдений. Есть какая-то притягательная, странная тайна в строчках, написанных чужой рукой. Особенно когда тебе уже известен финал этой трагической истории…»
Трудно было разбирать каракули. Но, как оказалось, интересно.
Кокорин писал не для потомков, а для себя. И это был, в сущности, не дневник в буквальном смысле этого слова, а нечто вроде записной книжки писателя, где отдельные наблюдения или факты просто фиксировались, и рядом – почти готовый текст, со своим сюжетом, с наметками характеров, с портретными зарисовками. Вероятно, как и большинству журналистов, автору дневника мерещились лавры беллетриста. Ибо слово любого, даже самого выдающегося журналиста – все равно однодневка, в то время как весьма средняя книжка писателя может претендовать на вечность. Ничего не скажешь, великая несправедливость судьбы!
И еще одна деталь несколько озадачила Турецкого. Дневник начинался как бы с полуфразы: «…И вот поэтому…» Это могло означать, что начало, если таковое имелось, было в другой тетради. Так сказать, предыдущей. А где она? Или где возможное продолжение? В общем, сплошные загадки.
Ковыляя поначалу от буквы к букве, от слова к слову и так далее, Турецкий каким-то самому ему непонятным образом втянулся в чтение, вошел в ритм писавшего, в его настроение, и вдруг почувствовал, что уже разбирается в тексте почти без труда. И тогда он вернулся к началу…
Дневник Вадима Кокорина
«…И вот поэтому вспомнил также и рассказ о его развеселой поездке в „Париж и область“, как было напечатано в командировочном удостоверении, выданном Валере Главным управлением московской торговли…
Он убеждал, хоть никто не верил, что та командировка возникла случайно. С любопытной преамбулой. Встретил однажды в ЦДЛ приятеля, который был в очень хорошо поддатом состоянии, так что даже лыка местами не вязал. Тот повис на шее: давай еще по сотке. Куда уж! Пристал. Дернули у буфетчицы Вали – с традиционным апельсиновым соком. Закурили. Потом взяли повтор и устроились в уголке, под витражом. Говорили, естественно, о бабах. О чем еще можно говорить двоим мужикам в хорошем состоянии? Вот и говорили. И тут Балерин приятель, про которого было известно только то, что он крутится в «пятерке»…»
Этого Александру Борисовичу объяснять не нужно было. Речь шла о Центральном Доме литераторов, который некоторые доперестроечные посетители называли еще Домом культуры писателей и весело гужевались в Дубовом и прочих залах до полуночи. В начале девяностых писатели ходить туда перестали и появилась публика с толстыми кошельками. А «пятерка» – это Пятое управление КГБ, которое занималось исключительно интеллигенцией, которая есть, по выражению классика марксизма-ленинизма, не мозг нации, а говно, и аж до самого восемьдесят девятого года боролось поэтому с идеологическими диверсиями. Кстати, как показывает история, именно из писателей получались очень толковые стукачи. И кем был Балерин приятель, объяснять не надо.
«…После второй или третьей порции водка-сок приятель вдруг оборвал свои знойные речи и сообщил почти трезвым голосом: „А у меня сейчас этих баб до едрени фени! Хочешь, покажу?“ Отчего не согласиться? „А в Париж на декаду хочешь с ними смотаться?“ Ну это и по-трезвому-то из ряда вон! „Кончай травить!“ А в ответ: „Я серьезно!“ – и взгляд нормальный и без балды.
Валера и сам на шутки мастер. Так, чтоб погасить пустую тему, сказал, что у него и загранпаспорта-то нету. На что последовал немедленный ответ, что организовать его как два пальца… И через комиссию старых райкомовских пердунов проведут без возражений, было бы согласие. А чего не соглашаться? Ты меня разыгрываешь, а я – тебя. По рукам? Вдарили. Валера и не думал, чем должен будет потом заплатить за свое согласие.
Паспорт был готов через три дня – фантастика! А старперы, то есть комиссия райкома партии, фильтрующая выезжающих за границу в служебные командировки и на отдых и состоящая исключительно из «старых большевиков» – ветеранов партии, не удостоила ни единым вопросом, просто посмотрели внимательно и председатель махнул склеротической ладошкой: вали отсюда. Паспорт тоже вручали не в Союзе писателей, где сидел свой собственный заслуженный чекист, а почему-то в управлении торговли, которое находилось за спиной здания ЦК комсомола, в Большом Комсомольском переулке. Хитрый жук, нач. отдела кадров, взял у Валеры советский паспорт и выдал заграничный с категорическим указанием по возвращении сразу же, не теряя ни минуты, прибыть сюда для обратного обмена. И еще добавил одну многозначительную фразу, смысла которой Валера не понял: «Вы там сами прекрасно знаете, что нужно делать…»
