– Ничего. – Акиса сплюнула на землю. – Твой отец нам просто не отвечает. Так что не надо песен о племенных узах, аль-Кахтани.

Али был так выбит из сил, что даже не испугался ненависти на ее лице. Он бросил еще один взгляд на свой зульфикар у нее в руках. Его лезвие всегда было остро наточено. Во всяком случае, если они надумают им воспользоваться, мучения Али быстро подойдут к концу.

Он подавил очередной рвотный позыв, но в горле оставался сильный вкус крови сернобыка.

– Что ж, – слабо выговорил он, – в таком случае – вынужден согласиться. Не стоит переводить на меня это. – Он кивнул на варево в руках Любайда.

Последовала долгая пауза. А потом Любайд прыснул со смеху, да так, что по расселине разлетелось звонкое эхо.

Продолжая смеяться, он без предупреждения подхватил Али под раненую руку и решительным движением вправил вывих.

Али вскричал, перед глазами замельтешили черные точки. Но как только плечо встало на место, жгучая боль начала затихать. В пальцах защекотало, и к онемевшей руке шквальной волной вернулось чувство.

Любайд усмехнулся. Он размотал гутру – головной убор северных Гезири – и тут же соорудил из нее повязку на плечо. За здоровую руку он поднял Али на ноги.

– Не теряй чувства юмора, юноша. Оно тебе пригодится.

Огромный белый сернобык терпеливо ждал у устья расселины. На одном боку запеклась струйка крови. Вопреки всем его протестам, Любайд подтолкнул Али и усадил на спину животного. Али вцепился в длинные рога, глядя, как Любайд отнимает зульфикар у Акисы.

Он положил меч на колени Али.

– Вот заживет плечо, глядишь, и снова сможешь махать этим.

Али изумленно уставился на зульфикар.

– Но я думал…

– Что мы тебя убьем? – Любайд покачал головой. – Нет. Во всяком случае, не сейчас. Если ты способен на такое.

С этими словами он указал обратно на расселину.

Али проследил за его взглядом, и у него отвисла челюсть.

Нет, отнюдь не пот промочил его одежду. Там, где он лежал при смерти, из ниоткуда возник миниатюрный оазис. Меж камней, на которых покоилась его голова, бил родник, стекая ручейком по ложбинке, покрывшейся свежим мхом. Второй родник, пузырясь, вырывался из-под песка, заливая водой вмятину, оставленную его телом. Ярко-зеленые побеги проросли на островке окровавленной земли, и на распустившихся растениях блестела роса.

Али сделал вдох и почувствовал свежий запах влаги в воздухе пустыни. Запах возможностей.

– Понятия не имею, как это тебе удалось, Ализейд аль-Кахтани, – сказал Любайд. – Но если ты умеешь призывать воду в безжизненные пески Ам-Гезиры, что ж… – Он подмигнул. – Тогда ты стоишь явно больше нескольких иностранных монет.

В покоях эмира Мунтадира аль-Кахтани было ужасно тихо.

Бану Нари э-Нахид мерила шагами комнату, утопая стопами в пушистом ковре. На зеркальном столике рядом с нефритовым кубком, вырезанным в форме шеду, стояла бутыль вина. Ее принесли служанки со спокойными глазами, которые снимали с Нари тяжелый подвенечный наряд – может, заметили, как дрожит бану Нахида, и решили, что это ей поможет.

Сейчас она уставилась на бутыль. Очень тонкая работа. Стекло будет легко разбить, и еще легче – спрятать осколок под подушками на огромной кровати, на которую она избегала смотреть, и завершить этот вечер окончательно и бесповоротно.

А потом ты умрешь. Гасан прикажет пронзить мечами тысячи ее соплеменников, заставит Нари наблюдать за смертью каждого, а потом бросит ее каркаданну.

Она отвела взгляд от бутылки. В открытые окна ворвался легкий ветер, и она поежилась. Ни сорочка из тончайшего голубого шелка, ни мягкий халат с капюшоном не спасали от холода. От вычурно украшенного одеяния, в котором ее выдали замуж, осталась только маска невесты. На маске, искусно вырезанной из эбенового дерева и закрепленной медными застежками и цепочками, были выгравированы их с Мунтадиром имена. Ее полагалось сжечь после консумации союза – пепел, оставшийся на их телах на следующее утро, станет свидетельством легитимности брака. Если верить восторженным аристократкам Гезири, подначивавшим ее сегодня на свадебном ужине, эта традиция была особенно любима в их племени.

Нари не разделяла энтузиазма. Переступив порог спальни, она начала потеть, и теперь маска липла к ее влажной коже. Она слегка ослабила застежки, чтобы ветер охладил ее пылающие щеки. В массивном зеркале в бронзовой оправе она заметила свое отражение и отвела взгляд. Как бы хороши ни были платье и маска, они были гезирскими, а Нари нисколько не хотелось видеть себя во вражеском облачении.

«Они тебе не враги», – напомнила она себе. «Врагами» называл их Дара, а она отказывалась думать о Даре. Только не сегодня. Это выше ее сил. Это сломит ее окончательно, а последняя бану Нахида Дэвабада не будет сломлена. Она подписала брачное соглашение твердой рукой, и не робея поднимала тосты с Гасаном, ласково улыбаясь королю, который угрожал ей убийством детей Дэвабада и вынудил отречься от ее Афшина, обвинив его в самых гнусных грехах. Если она смогла стерпеть это, то выдержит и то, что должно произойти в этой комнате.

Нари развернулась и продолжила мерить комнату шагами. Просторные покои Мунтадира располагались на одном из верхних уровней исполинского зиккурата, в самом сердце дворцового комплекса Дэвабада. Комнаты переполняли предметы искусства: картины на шелке, изящные гобелены, безупречно изваянные вазы – и все они, бережно выставленные напоказ, словно дышали магией. Она легко представляла Мунтадира в этой комнате чудес, как он разлегся с кубком дорогого вина и образованной куртизанкой под боком, декламируя стихи и разглагольствуя о бессмысленных утехах, на которые у Нари никогда не было ни времени, ни интереса. И ни одной книги – ни здесь, ни в остальных комнатах его покоев, через которые ее провели.

Она остановилась у ближайшей картины и стала ее рассматривать. На миниатюрном полотне две танцовщицы наколдовали из огня цветы, которые искрились и рдели в кружении, подобно сердцевине рубина.

У нас с ним нет ничего общего. Нари не представляла, как это возможно: жить в такой роскоши, в которой рос Мунтадир, имея под рукой накопленные тысячелетиями знания, и даже не удосужиться научиться читать. Единственное, что объединяло их с новоиспеченным супругом, – один кошмарный день на охваченном пламенем корабле.

Дверь спальни отворилась.

Нари машинально отступила на шаг от картины и натянула капюшон на глаза. Снаружи послышался негромкий треск, бранное слово, а потом вошел Мунтадир.

Он был не один – впрочем, она сомневалась, что он бы справился самостоятельно. Он буквально повис на приказчике, и от него разило вином так, что чувствовалось даже через всю комнату. За ними показались две служанки и помогли ему снять халат, размотали тюрбан, попутно отпуская что-то, смахивающее на добродушные шутки, на гезирийском, после чего отвели его в постель. Нари сглотнула.

Он грузно опустился на край кровати, с пьяным видом, как будто удивленный тем, где оказался. Кровать, обильно устланная мягкими как облако простынями, могла вместить семью из десятерых – а если принять во внимание ходившие о ее муже слухи, она догадывалась, что в ней частенько не бывало свободного места. Благовония дымились в горелке около кубка подслащенного молока с яблоневыми листьями – традиционный напиток Дэв, который готовили в брачную ночь для невест в надежде на зачатие. Хотя бы этого можно не опасаться, – успокоила ее Низрин. Если в течение двухсот лет помогать Нахидам в целительских вопросах, нельзя не набраться практически безотказных приемов, предотвращающих беременность.

И все-таки, когда служанки ушли и тихо закрыли за собой дверь, сердце Нари забилось чаще. В воздухе тяжелым грузом висело напряжение, так неуклюже сочетавшееся с праздничным шумом, доносившимся из сада под окнами.

Наконец Мунтадир поднял голову и встретился с ней взглядом. Отблески свечи заиграли у него на лице. Пусть он не обладал в буквальном смысле волшебной красотой Дары, Мунтадир был чрезвычайно привлекательным мужчиной и, говорят, обаятельным – он легко смеялся и был щедр на улыбки… пожалуй, со всеми, кроме нее. Густые черные кудри были коротко обрезаны, борода – модно подстрижена. На свадьбе он был облачен в церемониальный черный халат с сине-лиловым орнаментом, отороченный золотом, и тюрбан из золотого шелка, которые были отличительным знаком правящей династии аль-Кахтани, – но теперь он переоделся в свежую белоснежную дишдашу, расшитую по кайме мелкими жемчужинками. Единственное, что отвлекало внимание от его опрятного облика, был тонкий шрам, рассекающий левую бровь – сувенир, оставленный кнутом Дары.