– «Это совсем другое. Когда людям нужна помощь, почему нет? Лекарства, велосипед и т. д. Я же Вас сама попросила привезти из Москвы лекарства и ноты, но просто так что-то постоянно делать…»

В следующее воскресенье тебя в храме не оказалось. Я тщетно искал тебя глазами по всему залу и не мог сконцентрироваться на богослужении. Лишь отдельные песнопения возвращали моё внимание в новую данность, и я подпевал. Данность казалась серой и неживой – просто лишним, ненужным прохождением этого участка времени. В этом было что-то неправильное, что-то обманное, и я не мог ни молиться, ни выбраться из этого обмана. Я всматривался в отдельные лица: все ли чувствуют сегодняшнюю унылость или со мной лишь так? Если только со мной, то выходило, что обманывал себя я сам. Но где и в чём таился этот обман? Нужно ли искать его или, наоборот, игнорировать, поднимая своё внимание над временем натянутой осанкой и улыбкой? Нужен был тот, кто смог бы теперь меня услышать, и им оказался Лукьян.

Некоторые его взгляды на вещи были схожи с моими, некоторые кардинально различались, но дискутировать с ним было легче, чем с закоренелыми верующими. Верующие, к каковым я причислял и себя, добровольно в целях спасения надевали на себя шоры, что давало возможность не распыляться на однодневные истины и мудрствования. Путь становился предельно узок и прост, как проста сама истина, как прост сам Бог. Шоры были сравнимы с солдатской муштрой, с дисциплиной в балете, с тиранией музыкальных педагогов и давали тихие и едва заметные результаты постепенно – не сразу. Так не сразу вырастает стройная берёза в отличие от назойливых московских зарослей ясеня. Так не сразу из маленькой, в строгости воспитанной девочки расцветает красивая, благонравная пианистка. Наверно, поэтому в тебе гармонично сочетались и сливались воедино христианство и музыка. Может, поэтому авторитетами у тебя были профессора и священники. Но меня в детстве никто в узде не держал, и мне теперь всего было мало: проповедей, наставлений… Меня переполняло так, что я не вмещался в храм. Нужны были рязанские холмистые лесостепи с запрятанными в них хуторками, выселками и деревеньками, поля от горизонта до горизонта, ливни и грозы в километрах от ближайших крыш. Мне нужно было лицо Бога. Моего Бога. Лицо из облаков. Лицо, которому я мог донести самую простую истину: я люблю Тебя.

Но милославские поля Рязанщины были сказочно далеки – где-то в тридевятом царстве, в тридесятом государстве… Рядом оставалось только смазливое лицо «православного буддиста» Лукьяна. Две избранности, казалось мне, не давали ему покоя и боролись внутри: Ветхий Завет с Новым не так легко уживаются в одной душе, как их ни склеивай. Тридцатидвухлетний Лукьян был тому ярким примером и разбавлял все свои противоречия нейтральным созерцательством.

Однажды на репетиции одного спектакля он решил исполнить сочинённую им песню «Паранойя». Через неделю, ссылаясь на проблемы с собственной головой, он наотрез отказался от своей роли, а она была главной. И за месяц до второго показа спектакля мне пришлось учить его текст. «Паранойя» же, вернее, защита от неё и переживание за свой рассудок привели его в церковь, и он уже полгода как посещал все литургии.

Мы пили кофе и гоняли бильярдные шары в немноголюдном в ранние часы кафе «Моно». Оно открывалось в полдень, и после службы мы часто оказывались там вдвоём или же с одной его знакомой Варварой. Варвара была довольно красивой, несколько старше тебя, и общение с ней давало мне много, начиная с уверенности в общении с тобой. К тому же она легко пропитывалась нашими вариантами устройства мира, развивала их, добавляла недостающие звенья в мозаиках умозаключений, и делиться с ней самыми недоказуемыми предположениями было приятно.

Единственными яркими недостатками Варвары были тяга к прошлому, мужской ум и виски «Четыре розы». Из статуса красивой девушки она сама переходила в статус товарища. Разница в возрасте для неё не была вопросом, и она легко смотрела на мир чужими глазами.

– А ты мог бы влюбиться в женщину на двадцать два года старшую тебя?

– Поменяться с Галей местами? Мне нужно срочно умереть. Просто срочно.

– Чтобы родиться заново?

– Да, тогда ей будет сорок четыре, а мне двадцать.

– Тогда она уже будет за тобой бегать? – вмешался Лукьян.

– Нет, роли останутся. Я буду так же добиваться её доверия. Она так же не будет открываться и будет считать меня маньяком. Причины ей будут названы иные: что моя любовь – это временная страсть, что доверять таким, не повидавшим жизни, неопытным мужчинам – большая глупость. И всё же основная причина окажется той же самой: большая разница в возрасте.

– А любовь или её отсутствие уже не причина? – поинтересовалась Варвара.

– Любви от неё я и теперь не требую. Как можно требовать того, чего нет?

– Да! – подтвердил Лукьян. – Как? Что ты от неё тогда хочешь?

– Доверия. Больше ничего. Чтобы она принимала мою любовь. Чтобы она открыла глаза и увидела её, – горячился я. – Для этого не требуется взаимности.

– Представляю, как медведь влюбляется в собирающую грибы Машу и носится за ней по лесу, чтобы объясниться, – загоготал Лукьян.

– Пока примерно так и выглядит, – заулыбался я удачному сравнению.

Белокурая девушка Алекс с пустующей барной стойки принесла нам ещё по кофе. Варвара закурила на подоконнике. Хотелось подойти и отобрать у неё сигарету и стакан с «Четырьмя розами», а вместе с ними меланхолию и прошлое и освободить её от всего этого одним махом.

– Как же вы снова встретитесь? – спросила она.

– Это произойдёт само. Сперва будет лишь смутное чувство того, что тебе кого-то недостаёт. Оно появится в лет шестнадцать. А в двадцать мы столкнёмся на улице. В буквальном смысле столкнёмся: даже ударимся. Лица окажутся совсем близко. Я сразу узнаю её по глазам. Она меня тоже. «Вы?!» Она мне так скажет: «Вы?!» Потом не поверит сама себе и отстранится. Я скажу так: «Галя?! Галя, я не совсем всё помню, но я вас люблю».

– Она испугается, – предположила Варвара.

– Да, испугается, – подтвердил Лукьян.

– Да, – согласился я. – Испугается.

И мы перешли на другие темы.

Мне важно было знать, где ограничивалось моё влияние на мир, были ли границы, и было ли это влияние вообще. Церкви мне уже несколько лет не хватало – ответы священников не удовлетворяли. Не всё можно было спрашивать. И твоих ответов мне не хватало – на многое ты просто не отвечала. Хватало лишь самой тебя, но рядом были другие люди. И я спрашивал у внешнего мира, каково моё влияние на него. Варвара и Лукьян как его представители охотно мне отвечали. Но вечером после совместных мудрствований от всего этого оставался осадок. В философствовании счастья нет. Мудрствуют лишь несчастные люди. В твоих детских наивных утверждениях и назиданиях счастья было гораздо больше. И я чувствовал, что расстояние до тебя увеличивается не тогда, когда ты уезжаешь, а когда я сам огораживался своими замысловатыми логическими строениями, сам заковывал себя в цепи и прибивал к стенам набивших оскомину законов и прописных истин. Откровения со временем пошлеют, имеют свойства черстветь, и спасительная сегодня мысль через время становится обузой.

Боже, сколько настоящей любви на Земле, должно быть, – раз за разом тут и там для разных людей и пар вспыхивают и угасают откровения личного характера. Эти откровения не для всех и исчезают буднично. Но их много, и они не связанны ни с чем: ни с какими догмами, ни с какими аксиомами. Для них нет авторитетов, слава Богу. «Дух дышит, где хочет».

Ты снова торопливым шагом пересекала площадь Чайковского, на ходу стягивая с волос васильковый платочек и убирая его в чёрную сумку. Я давал тебе отойти на сотню метров, а потом шёл за тобой, срезая углы на газоне, и возле метро догонял тебя. Это становилось привычным, но и всегда волнительным продолжением литургии.

– Галя, ты сегодня даже к кресту не подошла после службы.