Куинни всё-таки была в Париже. Вместе с ней, с Тиной. Не так важно, зачем и почему, на эти вопросы ответы наверняка нашлись бы за вуалью, но это неважно. Монета. В ней скрыто что-то. Надежда. Только Тесей об этом не знает, Тина не успела это узнать и сказать. Она не сомневалась, что пятицентовик с пакваджи просто замаскирован под обычный, немажеский.

«Не сомневайся, Тина», — уверенно звучал в голове чужой голос. Сохранит ли Гриндевальд жизнь Тесею, узнав то, что хотел? Военное время диктует условия, но есть и надежда, что желание унизить за «сентиментальность» главного врага перевисит чашу весов.

— Когда мы победим, — зло зашептала Тина немой и глухой стене, — а мы обязательно победим, даже не сомневайся — будет суд над тобой и твоими сторонниками из тех, кто выживет. Я буду там. Я обязательно буду там, чтобы настоять на пожизненном заключении. Здесь, где бы это место ни было, — она поняла, что снова плачет. Переполняющая её ненависть выплёскивалась наружу солёными ручейками, которые Тина тут же утёрла рукавом.

Однажды Ньют рассказал ей об Азкабане и о жутких стражах этой возвышающейся посреди моря крепости. Тина пришла в ужас тогда, а Ньют только отвёл глаза, переведя разговор на смеркутов, которых собирался искать в Новой Гвинее. Теперь идея запирать преступников наедине с безысходностью казалась чуть менее бесчеловечной.

Тина отошла к противоположной стене и соскользнула на пол, пряча лицо в коленях. Не сомневаться становилось всё сложнее.

По стене вдруг прошла едва уловимая дрожь. На голову, норовя просочиться в уши, мелкой струйкой посыпался песок.

Насторожившись, Тина встала, не отходя от стены, и прислушалась. Гул, к которому она успела привыкнуть настолько, что перестала замечать совсем, стих, но сменила его не тишина, а едва различимый рокот. Будто лавина сошла далеко в горах, побеспокоив жителей деревни у подножия только шепчущим отголоском.

Стена дрогнула сильнее, мелкие камешки посыпались сверху, поскакали по полу. Тина бросилась к узкому проёму, ведущему в комнатку с кроватью, прикрыв голову руками. Замерев, она задышала глубоко и тяжело. В воздух поднялось столько пыли, что в лёгких щипало и сдавило грудь. Тина расстегнула верхние пуговицы блузки, задрав её вверх, надеясь, что большая часть пыли осядет на ткани.

В павшей на темницу тишине Тина слышала, как тревожно бьётся её сердце, стучит кровь в висках. Даже через ткань в узком проёме было тяжело дышать. И думать тоже было тяжело, и, самую малость, больно. Но не гадать о природе землетрясения Тина не могла.

Новый толчок сотряс темницу от основания до невидимого потолка, да так сильно, что сверху посыпались крупные камни, и стены пошли глубокими трещинами. Одна такая ширилась перед глазами, выплёвывая крошево прямо в лицо. Тина дёрнулась вбок, действуя на рефлексах, велящих оказаться как можно дальше от источника опасности. Выскользнула из проёма в комнатку с кроватью как раз во время нового толчка и, не успев толком сгруппироваться, упала, ударившись головой.

Она попыталась подняться, но перед глазами всё плыло и клубились тени, как перед очередным падением за вуаль. Она попыталась удержать ускользающее сознание, как ребёнок, поймавший за хвост ящерицу.

Тина приподнялась на локте, и на этом силы оставили её.

***

От кружки поднимался лёгкий пар, слегка пахнущий лимонником и можжевельником, оттеняя ароматы гари и болота. Вокруг, хлюпая по влажной, пружинящей земле, сновали люди. В сумерках их лица сливались в одно, а из смешения французского с английским едва удавалось выудить хоть одно знакомое слово, но, всё же, кое-кого узнать удалось. Флинн, Рутенберг, Браудер, Лавстон — они, молчаливо подчинявшиеся приказу начальства, которое присутствовало здесь же, проходили мимо, как тени из снов, и только подбадривающие похлопывания по плечу внушали уверенность — это не видение.

— Вот и всё, — целитель, колдующий над её головой, опустил палочку, продолжая давать какие-то рекомендации про лекарственные зелья, про постельный режим, про повторный приём… Тина не слушала. Крепче сжав кружку, которую ей наскоро впихнул кто-то из коллег, и, глубоко вдохнув, наполнив лёгкие ароматом лимонника и можжевельника, она, не отрываясь, следила за Тесеем. Тот держался перед иностранными коллегами уверенно, с каким-то царственным достоинством. Короной ему служили бинты вокруг головы, а мантией — накинутый на плечи плед, который он удерживал скрещёнными руками.

— А вот и второй подоспел, — в голосе целителя слышалось мрачное облегчение. Он обошёл сидевшую на складном стуле Тину и, указав кончиком палочки на одно из многочисленных валявшихся здесь брёвен, превратил тот в ещё один стул.

— Сбежал, — коротко бросил Тесей, отмахиваясь от целителя, — урод.

— Всё равно поймаем, — с мрачной решимостью сказала Тина, дёрнув плечом. Теперь, на свободе, в блёклых сумерках, которыми Тина всё равно любовалась, потому что это были именно сумерки, а не непонятное промежуточное состояние, она могла дать волю эмоциям. Но почему-то не получалось. Как огневиски в на славу закупоренной дубовой бочке, так скопившееся бродило внутри, удерживаемое непроницаемыми стенками.

— Вашу сестру едва удержало четверо, так она рвалась сюда.

— Как вы догадались, что монета зачарована? — Тине стало чуть легче. Куинни была в безопасности и уже совсем скоро они увидятся. Она сделала большой глоток из кружки и поморщилась.

— Когда вас посещали видения, — братья были похожи, про себя отметила Тина. Но там, где черты Ньюта принимали обманчивую мягкость, лицо Тесея не могло обмануть даже самых доверчивых. Жёсткие, резкие линии, холодный прищур голубых глаз, напряжённо сведённые в линию губы, — вы повторяли что-то про монету. — Один её школьный приятель как-то шутил, что всех авроров лепят из одного теста, и их всегда можно узнать по морщинке над переносицей. Как у Тесея. — Это не могло ничего не значить.

Он запустил ладонь в карман.

— Возьмите её, — на бронзовом реверсе чётко выделялся не бизон, а пакваджи. — Она спасла нас, но, всё-таки, это подарок вашей сестры.

Тина накрыла его ладонь своей. Шершавые на кончиках пальцы так легко, что это могло показаться наваждением, погладили запястье. Вид бинта, видневшегося в расстёгнутом рукаве, отозвался в сердце щемящим чувством тоски. Она собрала пальцы щепотью, цепляя монету, и от прикосновения к тёплой коже, пересечённой глубокими линиями судьбы, любви и жизни, закололо под коленями.

— Спасибо, что сохранили её в целости, — она слабо улыбнулась. Скорее всего, это был первый в предстоящей череде разговор. На горизонте маячил мистер Грейвз, который наверняка даст ей выспаться, прежде чем усадить за стол. Не за тот — холодный, серебристо-стальной, привинченный к полу — в допросной комнате, а за тёмный, строгий — в кабинете. Но прежде мистера Грейвза всё у неё и так выпытает Куинни. Или почти всё.

— Я должен был, — Тесей поднялся со стула, отмахиваясь от целителя, державшего в руках кружку с тем же зельем, что сквозь зубы десяток минут как цедила Тина. — Желаю вам скорейшего выздоровления.

Тон его был сугубо официален. Тина помнила, каким ещё может быть этот голос, и это знание было как встречные ветра, едва удерживающие балансирующего на краю шута.

— И вы выздоравливайте поскорей. — Закончив разговор с французской коллегой, к ним приближался мистер Грейвз, на ходу разматывающий лёгкий синий шарф. Что ж, сейчас Тине выдадут кого-то в сопровождающие и прикажут передать Куинни лично в руки. Но до этого, до того, как к концу подходило то, чему суждено было закончиться, до того, как Тесей развернулся, чтобы уйти, Тина задиристо усмехнулась и выпалила на одном дыхании:

— И всё же, у радуги в море четыре цвета.

Напряжённые плечи Тесея расслабились, он оглянулся, и мальчишеская ухмылка расцвела на его лице.

— Так, Голдштейн, — мистер Грейвз, собственную усталость скрывающий за отечески строгим голосом, взмахнул рукой, зовя кого-то из авроров, — как самочувствие?