... Следовательно... - профессор достал из кармана халата платок и промокнул пот на лбу... - следовательно, вот, куда завели его ночные странствия, он невольно стал свидетелем неведомого давления, тайного преступления... И его за одно только это могли поймать в опасные сети, в которых запутался академик. Просто так отпускать живого свидетеля тайного убийства, очевидно, не нужно ни тем, кто здесь, ни, точно так же, тем, кто там...

... И тут у профессора от ужаса волосы встали дыбом: он вспомнил, тот решивший его судьбу кошмарный миг, когда парень в серой куртке, на чей след он напал во сне, входя в здание Академии Наук на улице Истиглал, вдруг, задержавшись на мгновение, оглянулся и увидел его...

Очевидно, этот подозрительный, осторожный человек направлялся в Академию к академику Сираджову... Предположим, что в ту ночь, в то мгновение, в том сне академик находился в здании Академии на улице Истиглал... Значит, получается, что, нарушив какие-то границы, переступив какую-то черту, профессор, подчиняясь неизвестной, тайной закономерности, вошел в сон академика или, как говорится в рукописи, попал в то пространство, то есть и он, и академик, и человек в серой куртке в ту ночь, в то самое мгновение находились в месте, внешне похожем на здание Академии наук, но в действительности - в совершенно ином, том самом запретном, таинственном, опасном пространстве...

... Профессор почувствовал, как удушье снова подступает к груди... Он встал, открыл форточку и долго стоял у окна, вдыхая льющийся снаружи свежий воздух и глядя на улицу...

... Шел дождь...

... Господи, насколько все точно?.. Почему все совершается с такой точностью?!. Все мелочи, соединившись друг с другом, подобно симметричному узору, выполненному с гениальным мастерством, создали цельную странную и страшную картину?!.

Профессор, пытавшийся объяснить их с помощью ошибочных гипотез, или принимая за обычные случайности либо за непонятные совпадения, не мог найти даже самого микроскопического выхода, хоть узенького просвета. А теперь все ясно как на ладони. Во снах, куда он устремился за своей женой, и где чуть не поселился навечно, сам того не подозревая, он оказался замешан в следствии по делу приговоренного, невольно, не понимая сути происходящего, превратился в участника этого опасного, секретного дела...

... Лишь одно осталось неясным в этой совершенно четкой картине... Рукопись академика... Профессор должен обязательно найти ее. Он не может, молча, опустив голову, подобно жертвенному барану, вернуться домой, чтобы опять отдаться во власть снов. Приняв твердое решение, профессор вернулся на место, достал из ящика трубку, но, вспомнив о сердце, которое еле пришло в норму, бросил трубку в угол ящика.

... Он представил свою одинокую маленькую спальню, давно не прибиравшуюся постель.

Именно отсюда - из этой комнаты - начинался порог...

... Снова послышался осторожный стук в дверь...

Это опять была медсестра, помешивая чай в стакане, она поставила его перед профессором:

- Лимона не нашлось... выпейте, профессор, я только что заварила.

После ее ухода, помешивая ложечкой чай, профессор подумал, что все насколько ясно, настолько и сложно...

Выходит, он, никому не мешая, не навредив даже малюсенькому муравью, ни во что не вмешиваясь, приходя по утрам в свой кабинет в клинике и уходя по вечерам в свой одинокий дом, в своей постели, сам того не ведая, совершал смертный грех... Значит, и в своем внутреннем мире, даже в своих снах человек не может быть свободным... Самые опасные и жесткие запреты и законы, оказывается, таятся внутри самого человека...

Но сколько потом профессор ни перебирал в памяти прочитанные им книги по теории и практике психиатрии, он не смог припомнить ничьих мыслей или предположений по поводу этой горькой истины. В психиатрической науке об этом ничего не было...

***

... Тело академика покоилось в большом актовом зале Академии, на высоком, покрытом красным бархатом пьедестале, установленном на сцене, а потому снизу были отчетливо видны его бесцветное лицо и сложенные на животе мертвые руки...

... На бледном лице академика, словно со вчерашнего дня застыло знакомое выражение страха. Тонкие крылья ноздрей были широко раскрыты, подбородок сжат, словно в плаче.

Точно такое же выражение было на лице академика днем раньше, когда, сидя в кабинете напротив профессора, он впивался в него полным безнадежности взглядом, как утопающий хватается за соломинку. А профессор с холодностью безжалостного хирурга совершал над ним тысячу операций, причиняя страдания его и без того измученному страхом телу...

... От этой мысли странное тоскливое чувство охватило профессора... Он виноват в смерти академика. Это горькая, неопровержимая истина, - думал профессор, покусывая кончики усов, - и теперь всю оставшуюся жизнь, все свои дни, которые, может быть, и по пальцам пересчитать можно, он будет жить с этой мыслью...

... В зале не было никого, кроме сидящих в первом ряду семи - восьми женщин, человек пятнадцати мужчин и четверых стариков с орденами на груди, стоящих в почетном карауле, и уже клонящихся в разные стороны оттого, что сменить их было некем. От долгого стояния они, казалось, уже пропитались запахом формалина, смешанным со звуками траурной музыки, и уже сами стали походить на лежавшего в гробу академика...

... Запах формалина доходил и до севшего в середине зала профессора, и ему уже было все равно - исходит этот запах от спящего в гробу академика или от него самого. Печальная траурная музыка звучала, словно не на церемонии прощания с академиком, а оплакивала его самого последние дни...

Еще по дороге сюда профессор решил, что нет никакого смысла провожать академика до кладбища. Это безжизненное известково-белое тело, лежащее сейчас на сцене, на покрытом красным бархатом пьедестале на вершине горы цветов, по сути дела, не имеет никакого отношения к академику... - думал профессор, глядя на гроб.

Сам академик, может быть, сейчас уже был на снившемся ему берегу серого, бурного моря... Быть может, в это мгновение бедного ученого, смешав с остальными, укладывают в ящики...

... Он посмотрел на часы. Без пятнадцати четыре... Через четверть часа тело вынесут...