Знаете такое состояние, когда что-то отмирает внутри? Расщепляется на молекулы, потом на атомы, на электроны. Распыляется в космической материи, чтобы больше никогда не соединиться воедино в изначальное целое? Именно это чувствует Билл, когда слышит, как дрожащим голосом Пеннивайз произносит для него одного сакральное: «Как вы все выросли».

И он всеми фибрами своей так и не повзрослевшей, не успевшей зачерстветь за годы души осознает, что не хочет этого. Что сердце, бьющееся в их грубых человеческих ладонях, ничем не отличается от того, что трепещет в его собственной груди. Такое же теплое, такое же живое и напуганное. Билл почему-то тоже боится. Он столько времени предвкушал, что они убьют монстра, раздавят его, как букашку под ногами, но… Но ведь они тоже станут монстрами. Неузнанными, спрятанными под личинами добропорядочных людей. Такими же как он. Намного хуже, чем он. Единственными, кто будет знать о том, что они совершили. И Билл не хочет. Не хочет ставить точку в этой истории.

Пеннивайз смотрит на него испуганно, пронзительно. Глаза блестят… от слез? Читает ли монстр его мысли? Знает ли, какую кровопролитную войну он ведет в своей душе? Видит ли, как на краях воспаленного больного сознания мелькают два образа: мальчик в желтом дождевике с откушенной рукой и полумертвый клоун, вжавшийся в стенку в попытке слиться с ней?

— О-отдай мне его сердце, Майк, — слова вырываются раньше, чем он принимает решение. Звучат громко, чтобы каждый услышал его.

— Билл, только вместе мы сила!

— Отдай мне чертово сердце, Майк!

— Билл…

— Все началось с меня — мной и закончится. П-пожалуйста, — друг молча кивает и разжимает ладонь. Остальные делают тоже самое, и оставляют их наедине. Они думают, что он мстит за Джорджи. Они не знают. Они не поймут. У Билла, как и у всех, есть тайны: грязные, постыдные, тянущие его во тьму. Сможет ли он вытянуть их двоих к свету? Хочется верить, что да, но голубые глаза, утонувшие в осунувшемся посеревшем лице, предупредительно твердят «нет». Подобные вещи никогда его не останавливали. В конце концов, неудача для него почти родная сестра.

— Каково это чувствовать себя п-побежденным?

— Хочешь потешить свое самолюбие, Денбро? Зря, я не оторвал тебе тогда голову! — шипит монстр и делает слабые потуги дотянуться до его руки. Сердце слишком хрупкое, даже не верится, что реальное, бьется еще быстрее, словно раненая птичка в клетке из пальцев. Билл прикасается мягко, осторожно надавливая на тонкую пульсирующую черную стенку, и слышит, как судорожно дышит монстр. Что же он сейчас ощущает? Удовлетворение? Злорадство? Страх.

— Если я сожму его — от тебя ничего не останется. В-выбирай Пеннивайз: либо смерть, либо жизнь под моим контролем.

— Ты предлагаешь мне выбрать из двух зол меньшее? — презрительно выплевывает монстр, ясно давая понять, что он обо всем этом думает. Билл не верит в другой возможный ответ, но где-то в глубине души все же надеется.

— Я предлагаю в-выбрать тот вариант, который больше всего тебе подходит.

Из логова он возвращается один. Кивает на немой вопрос Майка и, не сказав ни слова, уходит. Если друзья узнают правду — поймут ли они его? Простят ли за разрушенные мечты и неоправданные ожидания? За ним громадной тенью скользит неприрученный монстр. Рычит, проклинает, обещает жуткие предсмертные муки, но следует по пятам. Сердце, спрятанное в алом плетенном мешочке на груди, служит ему хлипкой гарантией их договора. Договора с дьяволом. Кто же им является на самом деле? Пеннивайз именует тонкую атласную нить своим «поводком». Билл называет ее «клятвой».

***

Все чашки в их доме разлетаются вдребезги, как и мечты на мирное сосуществование. Грязно-коричневые разводы остаются на бежевых стенах, когда сладкие кофейные реки стекают по ним вниз. Мебель превращается в щепки, а у любимого старинного рояля заботливо перерезаны струны. Пеннивайзу никого и ничего не жаль. Пеннивайзу плевать на Билла. Монстр не может смириться с тем, что человек посадил его на «цепь». Монстр делает все, чтобы он сдался.

Шея саднит. Синие полосы уродуют бледную кожу, напоминают, что по петле веревки может стекать даже жизнь. Клоун так забавляется. Раз уж не может изводить весь мир, то будет изводить его. Биллу нельзя любить, нельзя расслабляться и нельзя чувствовать. Все, до чего добираются пальцы в перчатках, погибает, ломается, стирается в порошок. Любимая чашка, подаренная впопыхах Одрой на тридцатилетие, небрежно зажата в чужих руках. Бывшая жена оставила ее на память о совместно прожитых годах, а может попросту забыла, когда собирала свои вещи? Обыкновенная, фиолетовая с желтой надписью: «Для тебя, мой любимый Билл». Монстр кривляется, оскорбляет и переиначивает ее на свой манер. Монстр ухмыляется и внимательно следит за его реакцией. Ожидает начало веселья.

— Пеннивайз, может х-хватит уже? — но клоун не слушает и продолжает делать его жизнь невыносимой. Пальцы предсказуемо расслабляются, и темно-коричневый пол блестит от россыпи небольших керамических осколков. Они больно впиваются в руки, оставляют неосторожные порезы, когда он пытается их убрать. Клоун хохочет и движется вокруг него в причудливом танце, еще сильнее разбрасывая ногами остатки разбитой посуды во все стороны. Ему уже ничего не хочется. В самом большом осколке с одним единственным надколотым словом «Билл» он видит отражение самого себя.

— Увы, но этот вариант подходит мне больше всего! — монстр неприятно тянет его за волосы и гадюкой шипит ему на ухо, мстительно припоминая брошенные в логове слова. Теплое карамельное дыхание скользит по коже и вызывает волну мурашек, которая тут же исчезает. Мужчина стискивает зубы, сдерживая вскрик. Укусы болят долго, заживают плохо, даже примочки не помогают. Женщина из аптеки говорит, что у него слишком агрессивная «собака» и следует ее усыпить. Он лишь молча кивает, забирает мази и спешит домой. Подсохшая коричневая корка прилипает к футболке, сдирается и рана вновь противно кровоточит. Бинты ложатся криво, неумело — как получается. За ним неотрывно наблюдают из-за угла, прожигают злыми глазами, но больше не трогают. На сегодня игры закончились. Билл тщательно убирает осколки, выносит мусор и пишет в списке на завтра: «Купить новую чашку». Отчаяние отступает, горячий чай немного согревает душу и он думает над услышанным советом постороннего человека. Может она и права. Чертовски права, но… Усыпить просто, гораздо сложнее продолжать любить.

***

Билл тихо напевает грустную мелодию, рассматривая хмурое темно-сизое небо. Вот-вот должен пойти дождь, хотя прогноз синоптиков насмешливо продолжает показывать солнечную погоду. Прохладный ветер ерошит волосы, которые лезут в рот и глаза. Он неохотно отмахивается от них рукой. Усталость берет свое. Все попытки перевоспитать космического монстра — тщетные. Испытываемые неправильные чувства — безнадежные. Вернуться к своей прошлой жизни он не может, изменить принятое решение тоже.

— Ты отвратно поешь! — ехидно тянет голос позади него. Раньше он обязательно обернулся бы, снизал клоуна недовольным взглядом и съязвил в ответ, но сейчас все пресловутые инстинкты самосохранения, чувства достоинства и уязвленной гордыни спят. Даже если будет ощущать на затылке смертоносное хладное дыхание мертвых огней — все равно не обернется. Он не может каждый раз оглядываться назад, смотреть в ненавидящие его глаза и надеяться. В Денбро уже давно живет одно лишь сплошное смирение, а не страх.

— А ты отвратно танцуешь, — отвечает он без издевки, сухо. Просто чтобы что-то сказать. Препирательства ему не помогут. Клоун уже давно сплясал канкан на его гордости, а больше там — внутри — ничего и не осталось. Первые капли дождя покрывают поверхности темными точками, словно весь мир одновременно заболел ветрянкой. Биллу почти не холодно, но петь со стучащими друг об друга зубами плохо получается — так и язык откусить недолго. На город обрушивается самый настоящий ливень. Он отчетливо помнит, как наблюдал за окном такое же буйство стихии, и на секунду — вспомнив прошлое — ему чудится, как возле дороги малыш в желтом дождевике машет рукой, приглашая присоединиться к веселой игре и запустить кораблик. Билл не может. Он по-прежнему болен. Эта болезнь точит его давно и лекарства от нее никто не изобрёл.