Я хотел отвлечь его от воспоминаний о ноже и сказал:

– Малыш, а как они выглядели, эти дяди?

– У них были колючие лица.

Колючими Эмма и Сэм называли бородачей.

– Очень колючие. И они странно разговаривали.

– Странно – это как? – спросил я. – Будто на другом языке?

– Ага. Сплошные «ррр» и «гха», – ответил он, имитируя гортанные звуки.

– А на английском они хоть раз говорили? – задал я следующий вопрос.

– Да, но тоже странно.

– То есть с акцентом?

– Ага, – ответил сын.

– Таким же, как у Джастины? – спросила Элисон.

– Не знаю. Вообще-то нет, – сказал Сэм.

Его слова еще ни о чем не говорили. Я не думаю, что шестилетний мальчик обладает достаточным жизненным опытом, чтобы определить происхождение того или иного акцента. В сухом остатке у нас было только одно: двое бородатых, размахивающих ножом иностранцев пришли и запихнули моих детей в фургон.

И что еще страшнее, они не побоялись показать Сэму свои лица. Подобная наглость означает, что они ничего не боятся и совершенно уверены, что их не поймают. Потому что знают – их план безупречен.

– Расскажи мне про фургон.

– Ну… он был больше «Хонды». Похож на грузовик. Но не совсем большой грузовик. Они посадили нас сзади. Сидений не было, мы сели на пол.

– А на улицу ты смотрел? Окна в машине были? – спросила Элисон.

Сэм покачал головой.

– Фургон поехал, – сказал Сэм. – Мам, прости меня, но я не пристегнул ремень, его там не было.

– Ничего страшного, Сэмми.

– Вы долго ехали? – спросил я, надеясь хотя бы понять, далеко ли их увезли.

– Не знаю, – сказал Сэм.

Его чувство времени еще не сформировалось окончательно.

– Дольше, чем длится программа по телевизору, или нет? – спросила Элисон.

– Примерно столько же, – ответил Сэм.

Допустим, полчаса. Это означает, что их могли держать в любом уголке Юго-Восточной Вирджинии, на участке примерно в тысячу квадратных миль. Мы могли бы до конца жизни колесить по окрестностям и стучаться в двери, но так и не узнать, где прячут Эмму.

– Что же было потом? – спросила Элисон.

– Ну, фургон все ехал и ехал. А потом эти дяди нас похватали. Просто… похватали, и все. Они вели себя очень грубо.

Сэм прижал к бокам локти и изобразил когтистые лапы тираннозавра.

– Они вытащили вас через заднюю дверцу фургона? – спросил я.

– Ага. Потом нас отвели в дом.

– Где стоит дом, ты видел? – спросил я.

– Ну, вокруг в основном деревья. Много деревьев. Все большие.

Значит, детей прятали в густом лесу. Будто в сказке братьев Гримм.

– И куда вы пошли в доме?

– В ту комнату.

– Как она выглядела? – спросил я.

– Маленькая. На окнах коробки.

Я решил, что похитители закрыли стекла картоном.

– Я смотрел по телевизору «Губку Боба» и «Дору». Потом спросил, можно ли мне к Эмме, но они сказали, что нельзя.

– А дверь ты пытался открыть? – вновь задал я вопрос.

– Ее заперли на ключ, – ответил Сэм.

– Что было потом?

– Я все время говорил им, что хочу есть. А они отвечали: «Заткнись! Заткнись!» Прости, мам, я знаю, что это плохое слово, но они так и говорили.

– Ничего, сынок, не страшно, – ответила Элисон, гладя его по ноге.

– А потом я заплакал. Правда ужасно хотелось есть. И один из них дал мне еду.

– Чем же он тебя кормил, Сэмми? – спросила Элисон.

– Арахисовой пастой с джемом, – сказал Сэм.

Мы с Элисон встревоженно переглянулись. Когда Эмма в первый – и последний! – раз поела арахисовой пасты, ее глаза и горло отекли до такой степени, что девочку пришлось срочно везти в больницу. С тех пор у нас под рукой всегда есть несколько ампул с эпинефрином – я сомневался, что похитители об этом позаботились.

– Эмме тоже дали такой сэндвич? – спросил я.

– Я не знаю, – только и ответил Сэм.

Сын рассказал, что потом расплакался еще больше, и тогда один из тех, с колючими лицами, накричал на него и велел ложиться спать. Мы на разные лады принялись расспрашивать его, не причинили ли они ему вреда, не трогали ли там, где не положено, и все такое прочее. На все вопросы мальчик отвечал отрицательно.

Последнее, что он мог рассказать, это то, как на следующее утро их с Эммой вытащили из дома и усадили в тот же самый фургон. Проехав «немного», машина остановилась. Когда дверца открылась, ему велели бежать к зданию суда и спросить меня. Так он и сделал.

Мы пытались вытащить из него что-нибудь еще, но в его маленькой славной головке больше ничего не отложилось. Под конец Элисон спросила, есть ли у Сэма вопросы к нам.

– Да, – ответил он, – когда вернется Эмма?

Мы с Элисон обменялись взглядами, полными тоски и отчаяния.

– Мы не знаем, малыш, – ответил я, – просто не знаем, и все.

У Сэма на удивление выразительный лоб. Если он чем-то расстроен, он весь как будто оседает на четверть дюйма вниз. Когда он был совсем маленький, я называл эту особенность «сердитый лоб». Подобное выражение было верным признаком того, что у него болит живот, что он мучается коликами или просто вот-вот разрыдается.

Вот и сейчас лоб был опущен.

– Но… – начал он. – Но…

Элисон поспешила сменить тему:

– Сэмми, сынок, хочешь посмотреть по «Нетфликсу» какую-нибудь программу? Нам с папой нужно кое-что обсудить. Поговорить по-взрослому. А потом мы с тобой во что-нибудь сыграем.

– Хорошо, я подожду, – сказал Сэм и помчался наверх.

Но уже через несколько мгновений вернулся, прижимая к груди любимую мягкую игрушку. В первые годы жизни у детей появляется много плюшевых зверей, и никогда не знаешь, какой из них будет возведен в ранг члена семьи. Для моих детей любимцами стали два медвежонка, подаренные им моей теткой, одной из нынешних хиппи, которая жила в Колорадо.

Что-то было в них такое – размер, форма или особенная мягкость, – что заслужило привязанность Сэма и Эммы, когда им было всего по шесть месяцев. С тех пор они стали для них одной из тех вещей, которые неизменно дарят утешение, которые берут с собой в кровать и без которых не обходится ни одна дальняя поездка.

Они были потрепанные, ободранные, перенесли несколько срочных хирургических операций и приняли на себя весь запас любовных соплей, на которые были способны наши дети. Эмма называла своего Сэм-медведь, Сэм своего – медведица Эмма.

Сэм вернулся в комнату, прижимая к себе медведицу Эмму.

– Все, я готов, – сказал он.

Элисон выбежала из комнаты, чтобы он не увидел, как она залилась слезами.

Усадив Сэма с медведицей Эммой перед телевизором, я направился в гостиную, откуда нам его было видно – ни один из нас не был готов выпустить его из поля зрения, – но нас ему слышно не было. Элисон уже ждала меня на диване.

– Ты в порядке? – спросил я, садясь рядом с ней.

– Да. Просто я оказалась не готова увидеть медведицу Эмму. Все нормально.

– Ты уверена?

– Да, да.

– Ну хорошо, – мягко сказал я, – так о чем ты хотела поговорить со мной по-взрослому?

Элисон взяла обе мои ладони в свои.

– Я хочу рассказать своей семье о том, что случилось, – сказала она.

Детство моей жены и двух ее сестер прошло в постоянных переездах с одной военной базы на другую, от Кореи и Германии до многочисленных армейских объектов на территории Штатов. Конечным пунктом карьеры их отца стал форт Юстис, расположенный неподалеку от города Ньюпорт-Ньюс. Уэйд Пауэлл вышел в отставку в звании полковника и через полгода умер от рака. Они с Джиной, матерью Элисон, даже не успели решить, что делать дальше. Как-то так получилось, что Джина поселилась здесь.

Вскоре сюда подтянулись и другие члены семьи. Первой переехала средняя сестра Дженни с мужем Джейсоном. Вскоре ее примеру последовала старшая Карен с мужем Марком и их четырьмя детьми, а потом, последними, и мы.

Я любил семью Элисон, особенно потому, что не имел собственных родственников. Родители умерли, братьев и сестер у меня не было, а немногочисленных дядей, теток и кузенов, с которым мы общались от силы два раза в год, в расчет можно было не брать. Моей родней стали Пауэллы.