или скалы, раскрывшие чресла ущелий,
все дает подсознанью неясный намек.
Цесарка в гнезде сидит тяжело,
а в душе у меня неизменно гнездятся
лики города: жесть, и бетон, и стекло.
ДОЖДЬ НАД ВЕЛЬДОМ
Радуга - месяц, который по счету,
над термитником старым стоит
оком птицы, готовой к полету.
В час ночной, под совиный крик,
из тумана, из камышей
дует на реку белый бык.
Но однажды он в полдень озлится,
вознесет рога выше гор
и тогда возлетит из термитника птица.
НОЧНОЙ ШТОРМ НАД МОРЕМ
Ждет ли море, что, затмив горизонт до края,
с гор ночных прилетит гигантская птица,
птица седая?
Слышен распластанных крыл серебряный трепет,
и с грозным клекотом мандариново-красный клюв
волны треплет.
И, взмахнув тяжелыми от воды крылами,
назад, к горам устремится, песню огня
вознося над нами.
СЦЕНАРИЙ
Вот - фотоснимки, и в том числе
ванная комната. Сын - в петле.
Моцарт стихает. Лишнее. Вздор.
Сцена меняется. Дом и двор.
- Повесился ночью... Кто виноват?
Не с девушкой ли получился разлад?
- Не валите напраслину на паренька.
Дело не в девушке. Наверняка.
- Бывает, что сын ненавидит отца.
Часто ль наказывали сорванца?
- Ничего и в помине такого нет:
учился музыке несколько лет...
- Мадам, выкладывать правду пора.
- Ах, это все природы игра!
Из четырех сыновей - один
лишь он темнокожим был, господин!
Вот - фотоснимки, они со мной:
трое белых братьев, четвертый - цветной.
ЗАБВЕННЫЙ
Рассветным сумраком в отчаянии рыща,
он щель нащупывал, в которой бы сквозь тьму
ему забрезжили былые пепелища
хоть что-то из того, что памятно ему.
Когда над родником склонилась Тонженани,
он рассмотреть успел сквозь дно ее зрачков
кувшин под деревом, наполненный заране,
густые заросли хвоща и тростников,
кусты акации, которые тонули
в рассыпчатой пыльце полуденных лучей,
на миг застывшего в траве самца косули
но все оборвалось: она вошла в ручей.
И, прежний город потрясенно узнавая,
он увидал его глазами старика:
там влагой утренней курилась мостовая,
и тысячи подошв спешили до гудка
к станкам, - и стая голубей, взлетев от форта,
скользила к рынку, и тумана полоса
над спящею рекой была еще простерта,
и дым фабричный возносился в небеса.
Тигровой молью тьмы, воспоминаньем блеклым,
забвенным шорохом довременных лесов,
так и скитается, и жмется к темным стеклам,
к воротам и дверям, закрытым на засов.
НОЧНОЙ ДОЗОР СТАРИКА
Там выдра, юрко выскользнув из норки,
обнюхивает травы на пригорке,
в ночи рыдает, словно домовой,
и в изгороди рыскает живой;
но в дряхлом доме - тишь; впотьмах неярко
еще пылает фитилек огарка
над мертвецом; так лишь луне дано
над парусником, что пошел на дно,
искриться, - над волнами, что со злостью
швыряются адамовою костью.
Во мрак последним жестом старика
к отдушнику протянута рука,
по стенам виснут грузно и понуро
козлиные рога, удавья шкура;
и пожелтевших рам суровый ряд,
из коих предки пристально глядят;
их взоры строги и проникновенны,
их крови жар в мои стучится вены,
но, так и не вместясь в рассудок мой,
он рвется в бой с бушующею тьмой.
От старика они уходят в ночь,
как семена от оболочки прочь:
тот, кто начало положил поселку,
кто стены клал, тоскуя втихомолку,
и мастерком постукивал, - и тот,
кто в шахте рылся, как заправский крот;
еще - судья, снискавший злую славу,
суливший ночью сам себе расправу;
все - разные, но, сохраняя связь,
они молчат, к истоку возвратясь.
"И вот теперь, под ливнем звезд, когда
заткались и глаза и борода
болотной ряскою, - тебе по силам
припомнить, как, простясь с первичным илом,
ты выполз на невиданный простор,
где были звезды, реки, кряжи гор,
но ты берег в себе первопричины:
в тебе таились скалы и пучины,
а также - я, который здесь, внизу,
колыша древний ил, поднесь ползу.
Ручьем ли быть случилось нынче мне,
кристаллом, или рябью на волне,
пещерою? Из глаз молотоглава
мне зрится мрака вечная держава;
при свете созерцаю, трепеща,
Вселенную, от камня до хвоща,
скорблю о ней, о зыбкой, переменной,
о скованной, о безнадежно пленной.
Семь обликов скрывающий в себе,
как я пойму хоть что-нибудь в судьбе:
быть может, я - акация ночная,
бросающая семь теней, не зная,
что ими затеню на этот раз?
Здесь души предков вижу я подчас,
во мне сокрытых, - если вспыхнут снова
семь пламеней, семь отсветов былого.
Когда в долинах свет луны свинцов,
они на спинах белых жеребцов
сюда спешат, дорог не выбирая,
окинуть взором даль родного края;
бойцы былые, лошадей гоня,
они уходят искрами огня,
пронзившего столетья. Год от года
мы видим их в час лунного восхода.
Но ветер будет веять и, с норой
расставшись, выдра выть ночной порой,
и лампа над моим недвижным телом
сиять луной на корабле замшелом,
и юноша, которым стану я,
опять придет в прекрасные края,
где ветер веет, где гроза грохочет,
он битву прежнюю продлить захочет,
оберегая в памяти завет:
границ души на картах мира нет".
ЧЕЛОВЕК С ФОНАРИКОМ
Свет; и вот в пятне
света виден мне
малый бугорок:
словно козерог,
он ныряет в ночь
прочь от света, прочь.
С ветки - напоказ
чья-то пара глаз
щурится, смотря
в лучик фонаря.
Шарю на ветру
от бугра к бугру,
но в ночной стране
все враждебно мне.
НОЧНОЙ ДОЗОР
В час, когда Южный Крест вознесен
вместе с созвездьем Пса в эмпирей,
вокруг пакгауза бродит он
среди жуков и нетопырей,
следя, ибо долг служебный таков,
за сохранностью стекол, решеток, замков.
"Когда стихают пристань и док,
на дело выходит ночная рать.
Кто на меня наточил клинок,
кто нынче хочет меня убрать?
День закатил под веки зрачки,
вокруг - убийцы одни да сверчки.
По вечерам на душе непокой:
миллионы черных бродят кругом.
