Выправляй на дворе частоколье кривое,

сыпь фазанам не скупо зерно кормовое,

но следи, ибо ночью к тебе дикобраз

в огород наведается не раз,

что ни ночь - корнеплодам ущерба вдвое.

Ты, господин, гляди, примечай,

где волну зарябит, где плеснет невзначай,

а найдешь горбыля по верной примете

мигом тогда закидывай сети,

и лодку наполнишь по самый край.

Разговоры с ним, с горбылем, нелегки:

при шторме ловят одни дураки.

Ну, а ты поджидай в стороне, на отшибе:

жрать-то небось захочется рыбе,

и - разом под воду уйдут поплавки.

А вы - динамитом в один присест

гробите, грабите море окрест,

худшая вы-то и есть обуза:

глохнет горбыль, задирает пузо

и дрейфует навеки от здешних мест.

Вам фейерверк-то в забаву небось,

да и рыбы навалом, коль взорвалось,

для вас это дело - приятный отдых,

вы сеете голод в наших водах,

и сети наши пусты, хоть брось.

Жизни от вас, придиралы, нет:

даже зайти за кусты - запрет,

не то, мол, светлую жизнь устроите

и халупу мою бульдозером сроете,

если не сделаю ватерклозет!"

*

За Двейерсайлендом, в кромке прилива,

дикобразы снуют торопливо,

берег под ними влажен, шершав;

скрываются, коротко прошуршав,

в трещины скального массива.

И девушка Луки, почти ребенок,

Дорса зовет изо всех силенок,

ищет ракушки в натеках дождя

и, наутилус разбитый найдя,

плачет, - и голос по-детски тонок.

Жена разводит огонь в печи,

засыпает - но стынет постель в ночи;

хлопает дверь, ворчит собака,

по полу что-то скользнет средь мрака

проснется, вскрикнет: кричи не кричи...

С приливом к линии береговой

выходят родичи - не впервой:

знают, что с водорослями вскоре

Дорса на берег выбросит море,

трофей возвратит бесполезный свой.

И Луви Лат, его старый друг,

ценитель бататов и свежих щук,

когда-то учитель, - сидит в трактире,

три кварты выдув, может, четыре,

коротая печальный нетрезвый досуг.

Там Стоккис де Вал и Кос Хундертон,

там Герт Кетулпи - стар, изможден,

там Виллем Кук с Петрусом Пуром,

с Берсом ван Зейлом, болтуном-винокуром,

он-то и платит за выпивон.

"Ни выдоха без выпивона, ни вдоха,

эх, и мутит же тебя выпивоха!

Качкой умучено брюхо твое,

ну да едва почнешь питье,

качка пройдет, и станет неплохо.

Слыхали - даче Дорс Дуббелдоп,

Дорс Наливай-по-второй, утоп.

Погода, ни зги не видать, виновата,

да и сеть, похоже, тяжеловата,

так-то последний куш и огреб.

Кто же в воскресный день, сгоряча,

возле купальщиков топоча,

с собакою в пляску пойдет неуклюже,

чья же улыбка сверкнет не хуже,

чем вывеска зубного врача?..

Другого не будет... А впрочем, вздор.

Для всех для нас - один приговор,

с незапамятных лет стихия морская

шумит, рыбаков из глубин отпуская.

Такая судьба, такой коленкор".

*

Смерти привычны такие штуки.

Дорс отошел, и достался Луки

красный галстук, - а воскресный наряд

и свитер взял себе Луви Лат,

Мекки - вельветовые брюки.

На пятый день, чуть взошел прилив,

явился Дорс, до дома доплыв

без челнока, без паруса даже,

появился впервые на общем пляже,

словно купальщик - строен, красив.

Явился Дорс к пепелищам отчим,

подобно тем, с "Биркенхэда", и прочим,

лишь достались креветкам глаза и нос

словно гурманам с "Дос Милагрос",

до деликатесов охочим.

Испугались купальщики - только ль они?

Луви Лат отбросил край простыни,

потому как бояться мертвого - глупо,

и, хоть море сорвало сандалии с трупа,

опознал его большие ступни.

Под вечер из Барскибоса пришли,

из поселков других - вблизи и вдали

братья и сестры путем печальным,

друзья и подруги с питьем поминальным,

ибо рыбак доплыл до земли.

"Маловеры, зачем потупляете взор?

Великая тишь нисходит в простор".

"Часы, недели, месяцы, годы..."

Листва летит, шум непогоды.

"День Господень приходит как вор".

Мы в глине его схоронили сырой,

близ моря поставили в общий строй:

с Тейсом Фоелом, дедушкой Квикли Книпом,

с Джеком Хоррисом и Фердинандо Випом

спит сегодня и Дорс Наливай-по-второй.

Все так же под утро назад, к "Джоанне",

возвращаются призраки-англичане,

на "Биркенхэде" ржут табуны,

и птицы морские в небе видны

треугольники траурных писем в тумане.

Все так же сверкает луч маяка

от мыса Дейнджер - исподтишка

мы ищем звезды в небе над морем,

вслушиваемся и тихонько вторим

разговору прибрежного тростника.

ГОЛОС НИОТКУДА

Здесь, в пустоте земли, я столько лет живу:

здесь черный воздух, черная вода,

я волосами весь зарос, и ногти, закруглившись,

длиннее пальцев стали;

по лезвию меж тем и этим миром

среди скелетов я ползу

ключицы, черепа... Живое в мертвом?

Помет нетопырей

единственное, что доходит с неба.

Я машинистом был когда-то... Где

старуха Берта? Черных пассажиров

я вез, когда она внезапно взорвалась

и пнула в никуда меня.

Но высший промысел меня преобразил,

мое растерзанное тело

с годами соками набухло: я пытаюсь

дослать на землю весть из-под земли.

Как Навуходоносор, я мычу,

на четвереньках ползая по кругу.

Я здоровей, чем в громком вашем мире,

и в одинокой тьме я познавать учусь

теперь иные чудеса:

миграцию мышей летучих,

и рост корней, и ползание жаб

слепых, скольженье рыб незрячих;

здесь из коросты черные цветы

растут и черные стрекозы

мелькают; здесь я изучаю речь

подземной жизни и людей подземных,

мычание подземного скота,

что здесь пасу я, на изнанке мира.

Когда ребенком был, я, помнится, играл

оправой от очков, отцовской формой

ведь и отец мой машинистом был,

влезал на ящики пустые из-под фруктов

и проповедника изображал,

который после мягкой речи вдруг

бранится и тупицам угрожает

геенной, - так и ныне,

не машинист я больше, я хочу

сам проповедовать, сам толковать.

Нет, сын мой, пусть полиция отстанет,