В отличие от Одессы, здесь исторически имелись в избытке разбойные громилы, но поначалу наблюдался заметный дефицит финансовых авантюристов и мошенников. Просто из-за отсутствия биржи и банковских операций.

В отличие от деловой Одессы, в раннем купеческом Ростове не было фальшивомонетчиков (они обитали в соседней армянской Нахичевани) – чистота монеты и подлинность ассигнаций являлись залогом здоровой негоции, поэтому подобных лихачей быстро вычисляли и строго карали. Да и само ремесло требовало квалифицированных кадров, которые еще не появились в городе.

Военный инженер Павел Гольман в 1855 году писал: «Ростов есть золотое дно для предприимчивых людей, в том числе, конечно, и мошенников всех возможных цехов. Городничий в три-четыре года наживается до того, что со смирением удаляется после этого срока добровольно в благоприобретенное имение, оставляя место другим. Ежегодно здесь ловят фальшивых монетчиков, составителей фальшивых паспортов. Убийство же здесь называют «шалостью». В Ростове считается до 10 тысяч человек «беспаспортных»».

Тем не менее в быстро все схватывающем на лету Ростове вольные и настойчивые жиганы умели учиться и за короткий период уже вовсю тягались, а то и конкурировали с «мамой» в воровском профессионализме. Криминалитет города на Дону шел в ногу с развитием прогресса и сам умнел, набирался знаний и необходимых навыков. Благо, средства для этого стремительно развивающийся Ростов щедро поставлял.

Знаменитый ростовский репортер конца ХIХ – начала ХX века Алексей Свирский как-то признался ростовчанке Нине Андроповой: «Этот город крупных жуликов и мелких мещан сводит меня с ума! Бессильной ненавистью полно мое сознание к крупным и мелким хищникам, завладевшим полуказацким, полуармянским городом. Мне здесь все знакомо до приторности, до пресыщения. Меня раздражает главная Садовая улица, где широкие каменные тротуары в теплые звездные вечера превращаются в человеческую паутину».

К началу ХX века с развитием технической мысли квалификация ростовских воров уже соответствовала высочайшему международному уровню. Имена таких персонажей, как мошенник Иван Хромота, медвежатник Тимофей Кальнин, вор-клюквенник (грабитель церквей) Варфоломей Стоян, домушник Николай Кувардин, налетчик Артем Водолазкин, гремели по всей империи.

Совсем другой была и структура ростовских воровских шаек, основное отличие которых от одесских состояло в полном пренебрежении этническими и религиозными заморочками. Никаких еврейских, славянских, греческих, персидских, армянских или иных шаек в Ростове, в отличие от Одессы, в помине не было. Тем более никто не держался за их долговечность. Здесь все решала профессиональная подготовка «честного жигана». Без всяких предрассудков.

Первые, еще дореволюционные, ростовские шайки отличала крайняя нестабильность состава. Собирались для конкретной акции, совершали ее, дуванили добычу и разбегались. Иногда для серьезного дела объединялись сразу несколько шаек, но никаких обязательств по его завершении по отношению друг к другу они не несли.

Профессионалы высокого полета покидали Ростов, легко расставаясь с прежними подельниками и гастролируя по империи. Но, как правило, возвращались обратно, оседая к старости на привычном месте, где их знали, уважали и всегда ждали. Место обитания было священно, к нему относились бережно и трепетно. Знаменитые бандитские районы старого Ростова Богатяновка, Берберовка, Нахаловка, Олимпиадовка, Горячий Край, Бессовестная слободка, Собачий хутор и прочие были большими криминальными бивуаками, но не местом преступного промысла: на дело ходили в другие районы, оберегая от облав родные хазы и малины. Тот же медвежатник Тимофей Кальнин в Ростове только отдыхал, выезжая на «гастроли» в крупные города империи и за границу. А марвихер-карманник международного масштаба Иван Бедов («Беда») принципиально не «щипал» в родном городе.

В ростовской газете тех лет репортеры с чисто мазохистским наслаждением писали:

«Спать ложишься, и то думаешь, нет ли под кроватью какого-нибудь мазурика. Сядешь за пульку преферанса – под стол заглядываешь, как бы кто ноги тебе не оторвал…»

Впрочем, объяснение ростово-одесскому уголовному разгулу «кровавых царских времен» таилось внутри самой судебной системы Российской империи. Реформа 1864 года и введение судов присяжных стали просто манной небесной для отечественной босоты. Среди присяжных преобладали простые обыватели, бывшие крепостные, зачастую на своей шкуре прочувствовавшие все тяготы беспощадной государственной машины. Оттого они заранее сочувствовали ее «жертвам», то есть самим подсудимым, даже из среды уголовников, судьба которых порой была им самим близка. Этим и пользовались адвокаты подсудимых. Поэтому число оправдательных приговоров превышало все мыслимые нормы, к чему совершенно не готовы оказались следственные органы, не привыкшие добывать неопровержимые улики.

Порой подсудимых, обвиненных в воровстве, бродяжничестве, попрошайничестве, разбое, просто высылали за пределы губернии, что ничуть не мешало тем сразу же возвращаться назад (и так по много раз).

Даже в случае осуждения реальных варнаков в судопроизводстве преобладала практика малых сроков, так что не приходилось надолго отрывать босяка от привычного ему окружения.

Побеги же с каторги, и уж тем более из сибирской ссылки, были явлением повсеместным.

С другой стороны, само общество, расслабленное либеральными реформами Александра II, расцветом нигилизма, народничества и т. п., уже иначе смотрело на полицейские усилия властей.

Как писал знаменитый глава Петербургской сыскной полиции Иван Путилин, «мошенники рассчитывают именно на то, что никто из прохожих или посторонних не подаст помощи, не вмешается в дело, опасаясь разных неприятных последствий: продолжительных допросов, многократного вызова в свидетели… Безнаказанность многих преступлений часто является следствием той боязни, которую обнаруживает обыватель к участию во всех инцидентах, могущих окончиться полицией и судом».

Эти тонко подмеченные выводы газетчиков и профессионалов начала ХX века создали вокруг ростовской уголовной босоты такую же кандально-романтическую ауру, которая к этому времени прочно закрепилась за одесскими жульманами.

Понятие «ростовский вор» (не убийца, не мошенник, не шулер, а именно вор) стало отождествляться с высшей лигой отечественного криминалитета, а в быту экстраполировалось на любого ростовца, в пику Одессе-маме величавшего свой город «папой» (что можно наблюдать и по сей день).

На допросе у околоточного настоящий куклим четырехугольной губернии (бродяга, не помнящий родства) на стандартные вопросы вроде: «Кто таков, как зовут, чьих будешь?» – отвечал: «Зовут зовуткою, а величают уткою. Одесса – моя мама, Ростов – папа, гуляй, рванина».

Учитывая давние профессиональные связи преступников обоих портовых городов, семейный мезальянс им был обеспечен. Так они рука об руку и вошли в блатной «загс».

Да и после Октябрьской революции в мире «коротких жакетов» мало что изменилось.

Известный франко-польский коммунист середины прошлого века Жак Росси, отсидевший в самых известных тюрьмах и лагерях СССР почти 15 лет за шпионаж, утверждал в своем «Справочнике по ГУЛАГу» (1991): «В XIX веке и до начала 40-х годов ХX века Одесса была главным центром российской уголовщины. Среди одесских блатных было много евреев и ряд блатных слов происходит из идиша… А после Одессы Ростов-на-Дону стал одним из важнейших центров советской уголовщины».

Это нашло отражение и в «шпанском» фольклоре, создав массу прозаических, поэтических и музыкальных произведений, упоминающих обоих «супругов»:

Обе криминальные столицы империи по плотности «мазурского» населения на тысячу жителей оставили далеко позади более крупные города: Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Ригу, Киев, Тифлис, Лодзь, Харьков. Конечно же, и в этих, и в иных городах России своего разномастного жулья всегда хватало. Были и свои звезды, и легендарные профи, и буйные душегубы-отморозки, и известные на всю страну целые бандитские районы, но вот Одесса и Ростов всегда брали и числом, и умением.