– Сейчас, Инночка, задачку вот решить надо.

– Люся сама решит, она девочка взрослая, самостоятельная, правда Люся? – равнодушно улыбнулась она падчерице, – а мы в кино опаздываем, Федор, – с ударением в голосе настойчиво повторила она.

– В общем то задачка не трудная, покумекай и решишь, а нет, как вернемся, я помогу, лады? – Люська молча посмотрела на улыбающегося ей отца, и взяла учебник. – Ну, вот и хорошо, мы скоро придем. – Они вышли.

– «Мама, ты повнимательнее к Толику-то, поиграй с ним, Люся тоже пусть позанимается с братом, хорошо?» – послышался из коридора озабоченный голос отца. Люська злорадно усмехнулась. – Счас, поиграю, будто делать мне нечего, – она схватила учебник и, заткнув уши руками, забубнила:

– От пункта А до пункта Б…

…Люська взглянула на освещенные окна своей квартиры: вот мелькнула голова отца, мачехи, подошла бабушка и задернула шторы.

Было уже почти темно, холодно. Зябко поежившись, она подняла воротник плаща, присела на скамейку у подъезда. Она и не заметила, как подошла к дому, как пролетел день, она замерзла, устала. Но домой идти не хотелось…

Она еще не знала, что происходит с ней, но чувствовала в своей душе смятение, нарастающую тревогу, и вместе с тем в ней прочно поселилось чувство горького счастья, радости от сознания встречи с матерью, с ее образом в фильме, который ей посчастливилось увидеть…

…Стоящий на скамейке магнитофон выдавал самые современные ритмы. В компании разбитных старшеклассников и Люська, вызывающе красивая, хохочущая больше всех, громче всех. Парни смотрят на нее с вожделением, желая угодить, рассмешить, совершить для нее любой поступок. Для них она суперзвезда первого класса, и она знает это, привыкла. Подруги отчаянно завидуют ей, но несмотря на все их достоинства, Люськина красота затмевает собой все и вся.

После школы пойду в МГУ, на биофак, – Мишка Сомов насмешливо взглянул на коренастого Серегу, – а ты?

Ребята с интересом уставились на простодушно улыбающегося крепыша.

– А я пойду в армию, в десантники.

Ребята пренебрежительно загоготали.

– Тоже мне, блин, достижение, и так всех забреют, кто не откосит.

Высокий красивый юноша не спускал с Люськи глаз, хотя и знал необузданный нрав ревнивца Мишки Сомова, ее фрэнда.

– Я в ГИТИС сдавать буду, на актерский, – сказал он и заслужил одобрительный взгляд красавицы.

– Мишка, подкрути-ка бандуру, – повелительно приказала она, и парень тут же врубил ее на полную катушку. – Покажу вам новинку, эксклюзив, еще никто не видел, – и она вступила в середину мгновенно образовавшегося вокруг нее круга, выдав танец экстра-класса: она вертелась как юла, ритмично разламывалась на части, плавно и томно скользила по кругу, распахнув свои огромные карие глаза и придав им откровенно-зазывающее выражение. Танец кончился. Бурно дыша, Люська плюхнулась на лавку.

Парни были в восторге, в экстазе, девчонки млели в завистливой истоме.

– Ребятки, нельзя ли потише, уже поздно, – попытался было урезонить их какой-то мужчина, но Люська только повела глазами в его сторону, и ребята угрожающе надвинулись на него, готовые по ее сигналу избить любого.

– Проваливай, папаша гребаный, пока цел.

– Люся, повелевай, какую судьбу ему готовишь?

Люська сжала кулак и показала большим пальцем вверх, что по древнеримским понятиям означало даровать жизнь. Ей было некогда, она трепалась по мобильнику, и потому была снисходительна.

– Повезло тебе, блин, топай до хазы к старушке своей.

Под гомерический хохот парней мужчина торопливо удалился, не ожидая от юнцов ничего хорошего, лишь бы унести ноги.

– Атас, ребята, он как бы в ДНД направился.

Люська закончила разговор и вскочила. – Пошли в парк, там актуальнее, – и компания дружно устремилась вслед за своей прекрасной предводительницей…

… Она стояла у окна на кухне и тихо плакала. А по стеклу медленно стекали капли, набежавшие от давно перекипевшего чайника, доносились до ее слуха голоса отца, его жены, плач брата из-за полуоткрытой двери. Из бабушкиной комнаты, заглушая споры, слышался дробный ритмичный стук швейной машинки, и так же медленно кружился над фонарем крупный снег, покрывая землю первым пушистым покрывалом, смутно белеющим в темноте надвигающейся ночи.

Голоса из соседней комнаты звучали все громче:

– «Ты до сих пор все в инженерах ходишь, а друг твой, с которым ты вместе учился когда-то, уже главный, и зарплата соответственно не как у тебя, многие в бизнес ушли, процветают, отпуска только за границей проводят, а мы?» – корил отца раздраженный голос мачехи.

– «Будет тебе, Инночка, лучше Толика уложи спать, ему давно пора, плачет ребенок, и потише, пожалуйста», – успокаивал ее расстроенный голос отца.

– «Что потише, я у себя дома уж и сказать ничего не могу, – сварливо огрызалась мачеха, – ты лучше свою доченьку-красавицу утихомирь, много на себя берет в последнее время. Да и мамаша твоя все про Светланочку вспоминает, все забыть ее никак не можете, а я мучиться должна тут с больным ребенком», – плаксиво зарыдал сменивший тембр голос Инны.

Люська напряженно вслушивалась, глаза ее сухо заблестели.

Стук машинки смолк, вышла бабушка. – «Все спорите, о мальчонке лучше побеспокойтесь, время позднее, а он все не спит, расстраивается из-за вас», – голос бабушки звучал с душевной болью. Плач усилился, перешел в надрывный, затяжной, истерически захлебывающийся крик.

Люська не выдержала, сорвалась с места, распахнула дверь в комнату:

– Прекратите ругаться, как вы не понимаете? Я же маму сегодня видела, мою маму! А вы ругаетесь. Пойдем Толик, я тебе сказку расскажу, – она обняла мальчика и лихорадочно расцеловала его мокрое от слез лицо, – мне ее в детстве мама рассказывала, пойдем братик, не плачь, – и она повела внезапно умолкшего мальчугана в спальню, уложила его в кроватку и, присев рядом, тихим проникновенным голосом начала рассказывать сказку.

Мальчик удивленно и с благодарностью смотрел на нее, на его бледном худеньком личике засветилась сквозь слезы слабая улыбка, он слушал и успокаивался постепенно. Дыхание его стало ровным, покрасневшие глаза закрылись, и он стал засыпать, нервно вздрагивая иногда всем телом.

А Люська рассказывала ему сказку истово, с наслаждением: конек-горбунок взмывал в безоблачные выси и уносил Иванушку за сказочной жар-птицей, за мечтой, за прекрасной царевной. И вот уже девушка поет колыбельную песню, как когда-то пела ее мать, и мальчик уснул, раскинув ручки.

Печальные лошадки на настенном детском коврике довольно улыбаются Люське, одобрительно кивают ей, и Люська счастлива: она и поет и плачет, а слезы омывают ее разгоряченное, радостное лицо.

Пораженные отец с мачехой столбняком застыли посреди комнаты, горько и радостно одновременно плачет бабушка, морща и без того морщинистое лицо, но Люська не видит всего этого.

– Ее надо психиатру показать, – опомнилась, наконец, Инна.

– Помолчи, прошу тебя, – муж так взглянул на нее, что она потерянно поникла, сознавая, что говорит гадость, и не имея в себе сил погасить ненависть, злость, досаду. Она заплакала, кусая губы и прижимаясь спиной к стене. Впервые она растерялась, не зная, что ответить мужу.

А Люська встала и, поправив на брате одеяльце, тихо вышла из комнаты, прошла к бабушке, раскрыла альбом, лежащий на столе, и долго смотрела на любимую фотографию. На ней молодая улыбающаяся мама, в центре стоит маленькая смешная Люська с огромными бантами в косичках, молодой отец весело, с довольной улыбкой взирает на нее с фотографии, пышный чуб кудрявится над его высоким, гладким лбом.

– Как мне жить дальше, мама? – шепчет девушка, вглядываясь в ее лицо.

Она снова выходит на кухню, подходит к окну: так же мерцает фонарь в темноте, так же падает из ночной мглы снег, бесчисленные снежинки роятся, мечутся в призрачном свете, но Люська не плачет уже, она улыбается.