Вечером мы сидели с ним вдвоем в новой лаборатории; это была небольшая комната под самым чердаком. Обстановка была убогая, но все самое нужное для начала работ было под рукою — ничего не забыл привезти предусмотрительный Кипарисов.

Дом, отведенный нам, стоял на горе и из окон лаборатории открывался прекрасный вид на большое расстояние.

На темно-синем вечернем небе ясно вырисовывался холм, покрытый лесом.

— Далеко он? — спросил я Кипарисова.

— Сорок верст отсюда.

— С гаком?

— Нет, без гака…

— А версты у вас меряные? — засмеялся я.

— И, меряные и считанные, сам урядник считал.

— Да, кстати, чем расположил ты к себе его сердце?

— Опытами. Я показал ему опыты с катодными и рентгеновыми лучами — и он растаял от восторга. Теперь считает меня своим другом и готов жизнь отдать за меня… В общем, он недурной человек. Для меня же беспаспортного, живого мертвеца, Кипарисова-Медведева очень полезна эта дружба. Уж, конечно, паспорта он от меня не спросит!

Мой отпуск приходил к концу, и я укладывал вещи.

Месяц прошел быстро и незаметно. Я помогал Кипарисову в его работе и с восторгом видел, что она у него идет превосходно. Конструкция аппаратов непрерывно улучшалась, действие их делалось проще.

Мы часто гуляли вдвоем и мечтали о будущем.

Лежа неоднократно на излюбленной нами лесной поляне из зеленого бархата, прислушиваясь к веселым голосам птиц и жужжанию насекомых, мы спокойно обсуждали, взвешивали, раздумывали. Все выходило гладко и хорошо.

Кипарисов заметно окреп. Он был счастлив жить совершенно свободно.

Вечером, в день, предшествовавший моему отъезду, мы наметили произвести первый опыт с действием «Омега-лучей» на большое расстояние.

Когда в «Пенькове» все улеглись спать, мы приступили к работе. Кипарисов налаживал свой вновь усовершенствованный прибор, я помогал ему.

Он направил аппарат на вершину покрытого лесом холма, что находился от нас в сорока верстах.

— Я начинаю.

В то же мгновение деревья на вершине холма начали таять, а к небу поднималось туманное облачко.

Я вспомнил опыт с голубем, проделанный Кипарисовым во время моей первой встречи с ним в лаборатории.

Он двигал прибор в течение нескольких десятков секунд то вниз, то вверх, то вправо, то влево.

Верхняя часть холма и все деревья, покрывающие его с нашей стороны, исчезли, обратились в небытие.

Утром, в день моего отъезда, когда мы все вместе пили чай, Кипарисов шутил и смеялся, а тетушка непрестанно прикладывала к глазам платок, вошел урядник.

— Вы знаете о чудовищной грозе, разразившейся в лесу, в сорока верстах от «Пенькова»? — начал он.

— Я сплю очень чутко, но ничего не слышала, — удивилась тетушка.

Мы тоже изобразили изумление на физиономиях.

— Это весьма странный случай, единственный в своем роде, — продолжал урядник. — Молния со страшной силой ударила в вершину холма, что виден из верхней комнаты вашего дома, где теперь лаборатория Николая Ивановича, сожгла дотла все деревья и даже верхнюю часть самого холма… Самое непонятное, — это то, что она была совершенно без грома, да и небо в тот вечер отличалось полным отсутствием туч.

— Иногда действия молнии в высшей степени кажутся странными, многим из них наука не находит полного объяснения, — поспешил дать свое авторитетное заключение Кипарисов. — Однажды молния поразила человека среди открытого поля, но не причинила ему большого вреда: она только сорвала с него обувь и отбросила ее за двадцать шагов, вытащив при этом оттуда все гвозди, без исключения. В другой раз молния раздела молодую крестьянку совсем до нага и оставила ее на лугу, а одежда была найдена висящей на дереве. В третьем случае гроза убила на повал пахаря в тот самый момент, когда он, обедая, подносил ко рту ломоть хлеба. Он так и остался недвижимым. К нему подошли, но едва лишь дотронулись до него, как он рассыпался пеплом; одежда же его осталась нетронутой[3]. Описанный вами случай не отличается чем-либо более загадочным. Это один из капризов молнии.

Перед прощанием с другом я еще раз зашел в лабораторию.

Голые остатки холма печально рисовались передо мною.

— Что было бы, если бы подобные лучи изобрел не Кипарисов, а кто-нибудь другой? — невольно пронеслась в моем мозгу жуткая мысль.

— Смотри, смотри — закричал мой друг.

Он указал на несколько деревьев, расположенных между окном, на котором был аппарат, и злополучным холмом. Они были на пути лучей и лишились своей верхней части.

Из деревни я вернулся в середине июля и сразу же опять с головой ушел в обычную работу.

Однажды, в начале октября, возвращаясь домой обедать, а затем принимать больных, я заметил на столике, около швейцарской, письмо от Кипарисова.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда я взял в руки конверт с хорошо знакомыми мне кипарисовскими каракулями, это то, что он был уже кем-то вскрыт и вновь старательно заклеен.

Разговор со швейцаром не выяснил ничего — и я терялся в догадках.

Окончив прием больных, я начал тщательно обсуждать этот прискорбный случай.

Вас может удивить, почему я сильно заволновался из-за такого пустяка? Я знал, чем грозил он нам. Кипарисов подписал это письмо своей настоящей фамилией.

Меня мучили недобрые предчувствия. Сколько раз я просил моего друга изменить почерк и подписываться своей новой фамилией — Медведева. Сначала он подчинился моим требованиям, а затем удивительное везение, которым сопровождались все наши планы, сделало его беспечным.

Было вполне вероятно, что немецкие шпионы, окружавшие лабораторию Кипарисова, отметили мой двойной визит. Возможно, что они обратили внимание на мой второй приезд с громадными ящиками как раз в день взрыва. Нет ничего странного, что за мною и моим домом была установлена слежка. Вероятно, это делалось не особенно серьезно, так между прочими делами… Вскрытое письмо сразу открывало шпионам истинное положение вещей.

Из письма шпион мог узнать, что Кипарисов работает над изучением каких-то совершенно новых лучей. Некоторые фразы письма были очень многозначительны. Почтовый штемпель указывал ближайшую станцию железной дороги, а сам Кипарисов неоднократно упоминал слово «Пеньково», а также имя и фамилию моей тетки.

Я был в отчаянии и проклинал беспечность моего друга, да и свою собственную.

Полтора месяца прошли спокойно. Кипарисов по-прежнему часто писал мне; через несколько недель он заканчивал свои работы и собирался уезжать из «Пенькова» к одному старому революционеру, который должен был опять ввести его в партию.

Я совершенно успокоился.

Вдруг пришло письмо, которое снова повергло меня в полное отчаяние.

В этом письме Кипарисов совершенно беспечно писал, что с ним уже в течение нескольких дней работает молодой, энергичный и очень талантливый помощник по фамилии Гендсен. «Его отец швед, а мать русская, так что он говорит с небольшим акцентом», — эта фраза до сих пор стоит у меня перед глазами.

Кипарисов познакомился с ним во время поездки в Киев, где ему пришлось быть для покупки некоторых инструментов, материалов и реактивов.

Отчаяние овладело мною. Для меня было совершенно ясно, что Гендсен — немецкий шпион. Узнав адрес Кипарисова, он поджидал только удобного момента для того, чтобы завести с ним знакомство и втереться в доверие.

Я написал заявление в больницу и лечебницу о том, что я срочно уезжаю на две недели, так как получил телеграмму о смерти брата (он умер уже три года назад), наскоро собрал вещи и помчался на вокзал.

Я подъехал прямо к тетушкиному дому. Тетушка удивилась и, конечно, обрадовалась моему неожиданному приезду.