– Неужели вам неинтересно посмотреть было, что на месте убийства происходит?

– А что там интересного? Вызвали милицию да «Скорую». Охали, ахали. Человеческая смерть – это вам не представление, чего на нее смотреть? Я уж в блокаду насмотрелась. В госпитале работала санитаркой. Да и санитаркой работать не надо было. Блокадной зимой люди замертво на улице падали. Бомбежки, обстрелы, голод. Нет уж, батюшка, избавь. Я вот и в театр устроилась подальше от всех ужасов. А тут, нате вам, – сердито проговорила уборщица, укоризненно глядя на Евгения Александровича.

– А скажите, Евдокия Титовна, до того, как Барышева нашла убитую, вы в коридоре никого не видели? Может, кто-то из артистов проходил, работники театра или поклонники?

– Когда я пришла коридор мыть, никого уже не было, даже свет горел вполовину. Темновато было. Ну, да мне и так сойдет, тряпкой по полу возить.

– А почему свет горел вполовину?

– Ну, а зачем зря электричество жечь? Чай, не дармовое, государство платит.

– Значит, свет у вас всегда вполовину выключают?

– Ну да, как спектакль закончится, в целях экономии.

– Хорошо. Так кого же вы видели в коридоре, Евдокия Титовна?

– Кого видала? Уж я и не знаю, – неохотно проговорила уборщица, глядя куда-то в угол. – Ну, ей-богу не знаю.

– А все же? Мужчину, женщину?

– Мужчину.

– Какого?

Говорить уборщица отчего-то не хотела, слова из нее буквально вытягивать приходилось.

– Да не знаю я. Вроде мужик какой-то шел. Что там впотьмах разглядишь?

– Мужчина высокий, низенький?

– Высокий.

– Толстый, худощавый, хромой? Какой?

– Не толстый. Средний такой. Волосы короткие. Я его со спины только и видала.

– А одет во что? Костюм, тенниска, фрак, может быть? – предлагал возможные варианты капитан.

– В халате рабочем, в расстегнутом.

– Послушайте, Евдокия Титовна, я же вижу, вы узнали того мужчину и изо всех сил пытаетесь его прикрыть. Но ведь я не обвиняю этого человека в убийстве, а просто ищу свидетелей, собираю факты. Как же мне раскрыть преступление, если все мне будут врать. Или вы хотите, чтобы убийца Щербатовой гулял на свободе?

– Что вы, боже упаси! – замахала рукой уборщица.

– Так кого же вы видели?

– Да говорю же, что не знаю. Он по коридору шел в одну сторону, а я в это время с лестницы входила. Только со спины минуту и видела. – Тут она сделала паузу, повздыхала, пошевелила губами и наконец собралась с духом. – На Василия Гавриловича он был похож, на электрика нашего. Только не мог он никого убить! Фронтовик, добряк, каких мало, и не пьющий, и рукастый, и всегда всем поможет. Да вот хоть пример. Отвалился у артистки каблук, до костюмерного цеха пока добежишь, пока починят, а ей на сцену, а вот Василий Гаврилович тут же и сразу. И инструмент у него под рукой, и руки золотые.

– Значит, вы думаете, что видели его?

– Не знаю я, но похож. А только зачем бы ему Анну-то убивать? Что у них дела какие были? Да он ей в отцы годится, а то и в деды.

– Василий Гаврилович, вспомните, вы в вечер убийства проходили по коридору, в котором находится уборная убитой Щербатовой? – спросил капитан, разглядывая сидящего перед ним мужчину.

Василий Гаврилович наверняка уже отметил свой семидесятый юбилей. Или так казалось из-за стеклянно-белой седины, покрывшей его голову и короткую округлую бородку. И из-за глубоких многочисленных морщин, исполосовавших суровое лицо, на котором сияли невероятно добрые, по-детски лучистые глаза. Это несоответствие ставило капитана в тупик. А еще у Василия Гавриловича была очень прямая спина и почти военная осанка.

– В вечер убийства Анны Петровны? Да, разумеется. Мы с Сережей Кочкиным, это наш осветитель, разбирались с софитом, что-то в нем постоянно коротит, лампочки быстро перегорают, а когда спустились, нам рассказали, что Анна Петровна погибла.

– Когда вы поднялись чинить софит?

– А вот после спектакля. Василиса Егоровна меня позвала, и мы с Сергеем отправились.

– А где вы были до того, как вас позвала Василиса Егоровна?

– А тут же на сцене аплодировал артистам. Я, знаете ли, очень оперу люблю, потому и в театр устроился на работу. Этакий каприз на старости лет. До войны я на кораблестроительном заводе инженером-электриком работал. А после войны обратно возвращаться не стал, в театр вот устроился.

– А почему? Из инженеров в простые электрики? – с подозрением спросил Евгений Александрович.

– Это сложно… Но, извольте, – тускнея, проговорил Василий Гаврилович. – До войны мы на заводе работали вместе с женой. Она умерла в блокаду прямо на рабочем месте от голода. Мой сын служил на флоте, корабль, на котором он служил, строили на нашем заводе, они подорвались на вражеской мине. Сын погиб. Дочь тоже ушла на фронт связисткой и погибла. Сестра с племянниками эвакуировалась по дороге жизни, в их машину попал снаряд. У меня не осталось никого. Я даже в Ленинград не хотел возвращаться. Зачем? У меня даже могил здесь нет, и дом наш старый разбомбили, ничего на память о семье не осталось. Хожу вот в Никольский собор, поминаю всех разом.

– Куда?

– В собор, молодой человек, Богу за них молюсь. Вам этого не понять, молоды еще. Семья, наверное, есть, дети?

– Дочка.

– Вот и берегите их как можете, только они и имеют значение в жизни, а больше ничего.

– А почему же все-таки в Ленинград вернулись?

– Не придумал, куда еще поехать. Да и однополчанин один уговорил, мудрый мужик попался, тоже наш, питерский. Поезжай, говорит, среди родных камней и помирать легче. А боль она притупится, останутся светлая грусть и память. Боль, конечно, притупилась, а память живет. На месте нашего старого дома новый построили, хожу иногда туда, закрою глаза и представляю, как все было еще до войны. Так-то, – вздохнул Василий Гаврилович. – И в театр пошел, чтобы забыться. Карьеру мне уж строить поздно, зарплаты хватает, а еще интересно здесь, люди необычные, – едва заметно усмехнулся Василий Гаврилович. – Не всех я здесь одобряю, но есть и очень хорошие, добрые, порядочные люди и очень талантливые. А что касается Анны Петровны, мне кажется, никто из наших, театральных, ее убить не мог. Страстей у нас тут много, но все они не глубокие, напоказ. Хватает только на мелкие пакости.

– Скажите, а в таких халатах, как у вас, многие в театре ходят?

– Да почитай все. От уборщиц до костюмеров. У тех иногда белые бывают. А так и плотники, и осветители, и из художественной части.

«Значит, или по коридору шел кто-то из сотрудников театра, похожий на Василия Гавриловича. Или посторонний, сообразивший накинуть халат, прихватив его… ну, скажем, в какой-то мастерской».

– Товарищ капитан, там Зинаида Андреевна Барышева пришла, – заглянула в грим-уборную секретарша. – Вы не могли бы поговорить с нею сейчас, а то у нее потом репетиция начинается. Просили не задерживаться.

– Что ж, пригласите ее, пожалуйста, – разрешил Евгений Александрович, с интересом ожидая встречи с лучшей подругой убитой, с той, кто нашел тело погибшей.

Ожидания капитана оправдались. Зинаида Барышева ворвалась в грим-уборную подобно урагану, резко хлопнув дверью. Движения ее были порывисты, но не резки, и вся она была яркая, бурная. Она в один миг заполнила собой все пространство грим-уборной.

– Ну, наконец-то вы зачесались! Человека уже когда убили? А они не шевелятся! Вам что, начальство шеи не мылит? Барышева Зинаида Андреевна, меццо-сопрано, подруга покойной, – протягивая капитану по-мужски решительно руку, представилась Зинаида Андреевна и тут же уселась на диван, закинув ногу на ногу.