– Каким президентом? – говорил я ему. – Два часа ночи. Давай я позвоню, скажу, что мы в милиции, пусть что-нибудь делает!

– В милиции? – сомневался Марат. – Чересчур правдоподобно, она не поверит.

И зачем рассказывать то, что всем и так известно, думал я. Зачем задабривать умерших историями, в которых так много крови и боли. Но всем, похоже, нравилось вспоминать Марата именно таким – в красных боксерских трусах, с архангельскими крыльями за плечами, с Господним благословением в добром сердце. Я решился было уйти, повернулся к дядь Саше, чтобы всё объяснить, извиниться и раствориться в тумане, как вдруг Алина наклонилась ко мне и устало коснулась руки.

– Вань, – сказала, – поможешь?

– Да-да, – ответил я, – что за вопрос.

Нужно было просто не приходить, – подумал я.

Алина начала выбирать из травы пустые бутылки, передавала мне, потом взяла со стола тарелки и вилки, пошла в дом. Я пошёл за нею, чувствуя голоса и взгляды за спиной, шёл, ступая по битому кирпичу и смотря, как легко она идёт, как погружается в ночь, как на её кожу и чёрные волосы неожиданно падает оконный свет. Открыла дверь, прошла внутрь. Я ступил следом. Тут она обернулась, тихо попросила оставить бутылки в коридоре, передала мне вилки. Я не удержал, вилки посыпались на пол, остро и холодно, как обломки льда. В доме, где-то в глубине, скрипнули двери. Алина приложила палец к губам, попросила быть тише, сказала, что все уже спят. Говорила шёпотом, от чего голос её звучал особенно доверчиво. Приоткрыла дверь в гостиную, осторожно шагнула вперёд. Свет был выключен, я её не так видел, как чувствовал, ловил её дыхание, слегка острый запах её волос, пахнущих грецким орехом, улавливал едва слышное поскрипывание старого пола под её ногами. Что случится, думал, если здесь, в темноте, я, не заметив, случайно наткнусь на неё, если коснусь её, если раню острыми ножами и вилками, которые держу в своих руках? Она прошла через гостиную, свернула в длинный коридор, шла на ощупь, касаясь пальцами предметов. Я хорошо знал их дом ещё с детства. Необычно спланированный и несколько раз перестроенный, забитый старой мебелью и высокими шкафами, он напоминал мне о Марате, о более приятных обстоятельствах, о более весёлых временах. Мне всегда нравилось, как тут пахло: удобной тёплой одеждой, деревом и чаем. Ни одной книги на полках, ни одной картины на стенах. Тесные комнаты, узкие коридоры, неподвижные тени, невидимые обитатели. Мы двигались во тьме, осторожно обходя стулья и сумки, тяжелые вазоны с цветами и разбросанную на полу обувь. До меня внезапно дошло, что я не помню этого коридора, раньше его здесь не было, я это точно знал, я сотни раз бывал здесь, в разном возрасте, в разном состоянии, но вот именно этого коридора, который чем дальше, тем больше сужался, коридора, переполненного пылью и мраком, не помнил. Может, – подумал я, – они тут в какой уже раз что-то переделали, ну да, конечно, Марат собирался пробить стену, чтобы объединить отцовскую спальню с маленькой комнатой, в которой никто не жил, но не помню, чтобы он перед смертью что-нибудь говорил о ремонте. С другой стороны, мы с ним в последнее время и не общались. Не хватало времени, не хватало желания, не хватало терпения выносить весь тот чад, в котором он жил. Может, он и вправду успел выстроить в отцовском помещении этот коридор и ушел по нему с этого света, прорубил себе собственный канал связи с тьмой, нашёл то место, где обшивка света была тонкой и ненадёжной, и, воспользовавшись удобным случаем, обратил всё в свою пользу. Я остановился и прислушался. В полной темноте, обступавшей и давившей, не было слышно ничего, даже дыхание Алины прервалось, словно она задержала его и растворилась в чёрном чае ночного помещения, играя со мной в прятки. Мне вспомнилось, как Марат любил рассказывать про своего старика, про то, как тот учил его плавать. Брал за шею и опускал под воду, вынуждая выбираться, задыхаясь и отплёвываясь. Марат говорил об этом с гордостью: вот, мол, видите – не задохнулся, не сдох, вынырнул, выжил и дальше буду жить, и ни одна смерть меня теперь не возьмёт. Но говорил об этом так зло, что у меня самого каждый раз перехватывало дыхание, не хватало кислорода, и я жадно хватал его ртом, чтобы убедиться, что не задохнулся. И вот нужно же было попасть в эту ловушку, чтобы воскресить страшные истории детства. Меня охватил страх. Как отсюда выбраться, – подумал, – куда ведёт этот чёртов коридор? Бросился искать стену, наткнулся рукой на что-то твёрдое, на какие-то металлические выступы и штыри, взялся бить по чёрной пустоте, второй рукой пытаясь удержать вилки и ножи. Нащупал изодранные обои, из-под которых выступал холодный кирпич, нащупал вешалку для одежды, нащупал шторы и шляпы, платки и целлофан. Внезапно пальцы остановились на чём-то упругом и тёплом. Я попробовал понять, что это. Перья, это были перья, нежные и невесомые на ощупь. Что-то, похожее на только что забитую птицу, что-то, наполненное кровью и памятью. Я ощупывал осторожно и внимательно, пробуя разгадать, что же это всё-таки такое. И тут темнота под моими пальцами вздрогнула, чуть слышно отозвалась, словно кто-то вздохнул. Я услышал, как что-то шевельнулось. Ужас охватил меня. Ужас и отчаяние. Я ринулся в темноту, выставив перед собой растопыренную ладонь. Свалил вешалку, зацепил стул, перевернул какие-то кастрюли. Рука ударилась о твёрдую поверхность, темнота расступилась, в глаза ударил резкий свет. Я вывалился на старую кухню, где бывал тысячу раз, где знал все потаённые уголки, где всё было знакомым и не вызывало страхов или недоверия. Посреди кухни стояла Алина, помешивая что-то ложкой в огромной кастрюле. Она удивлённо посмотрела на меня. Похоже, вид у меня был неспокойный.

– Ты где был? – спросила.

– Заблудился, – ответил я.

– Всё в порядке? – засомневалась она.

– Да, – солгал я.

Скорее всего, она не поверила.

– Вот, – сказала, помолчав, – отнеси на стол.

Я взял из её рук глубокую тарелку с овощами, потащился назад.

Они как раз успокаивали Костика и вспоминали, на чём остановились, где был прерван разговор, с какого момента всё пошло не так. Костик горько плакал, положив голову на руки, а руки, в свою очередь, положив на запеченную рыбу. Можно было подумать, что он её оплакивает, эту рыбу. Дядь Саша пересел к нему и успокаивающе похлопывал по спине. Тихо, парень, – говорил он, – не надо так убиваться по мёртвым. Костик обиженно шмыгал носом, вытирая сопли и слёзы рукавами рубашки. Дядь Саша нависал над ним своим острым профилем, как ворон, Беня нервно курил, стряхивая пепел в маринованные грибы, а Рустам с Сэмом сидели поодаль, продолжая о чём-то спорить. Я подсел к ним, поставил овощи на стол.

Тогда Сэм рассказал интереснейшую историю. Была она настолько удивительной и запутанной, что даже Рустам, младший брат, на глазах которого всё это происходило, всплёскивал время от времени руками, широко раскрывал глаза и отрицательно мотал головой, не соглашаясь и поправляя рассказчика. Было что поправлять! Никто из нас не знает, – говорил Сэм, затягиваясь так, что рубцы на перебитом не раз носу розово вспыхивали в керосиновом сиянии, – как близко находится его смерть. Никто из нас представить не может, как далеко на её территорию мы заходим. Говорил он, может, не так рассудительно, как я пересказываю, нервно затягивался, немного запинался, но рассказ его был именно об этом. Смерть, – говорил он, – никогда не идёт нам навстречу, у неё есть время и возможность выжидать, она стоит в свежей изумрудной траве, невидимая и неотвратимая, и следит, как легкомысленно и неосмотрительно мы забегаем в её тень. Иногда нам удаётся из этой тени выскочить. Хотя в большинстве случаев от нас тут мало что зависит. Мы беззащитны перед ней, нас парализуют страх и обречённость. И мало кто с этой обречённостью способен справиться. С Маратом всё сложилось особенно удивительно. Он не боялся смерти и любил женщин. Один раз его приглашали за границу, тренером, ну, всем это известно. И знаете, что он сказал? Он сказал: я умру здесь, рядом со своей мамой. Всем известны были те учтивость и благородство, с какими он относился к женщинам. Возможно, это передалось ему от мамы. Возможно, причина тут в спортивном воспитании. Так или иначе, а к женщинам он относился почти как к божествам. Один раз, прошлой весной, да фактически год назад, Марата втянули в драку. Случилось это так: он уже возвращался домой после боя и спускался по Революции, когда вдруг увидел, как какой-то мудак цепляется к девушке. Причём довольно брутально. Посреди улицы. Ясное дело, Марат полез драться. Казалось бы, что стоит профессиональному боксёру завалить какого-то профана. Однако мудак оказался не так тренированным, как выносливым. С прямо-таки железной головой, о которую можно было гнуть велосипедные рамы. Бились они часа два. То сходились, то переводили дух. Потом снова бросались друг на друга. Даже девушка не выдержала, извинилась и пошла себе. Да её никто и не держал. Ну, верх взяло всё же мастерство – Марат таки завалил этого кабана. Тот лежал на тёплом вечернем асфальте и истекал кровью. Марату бы развернуться и идти домой, но что-то его остановило, что-то заставило остаться. Он наклонился, потянул мужика на себя, закинул себе на плечи и понёс к горевшим возле метро фонарям, думая там свалить перед дверью какой-нибудь аптеки. Мужик оказался грузным, ноги его волочились по земле, джинсы сползали, он тяжело хрипел, кровь его затекала Марату за воротник. Несмотря на это Марат упорно шёл вперёд, поскольку знал: нельзя оставлять после себя трупы, борьба должна быть честной. А уже когда дотащил-таки этого мудака до аптеки, аккуратно уложил его под дверью и уже собрался нажать кнопку вызова дежурного, то напоследок решил вытереть ему кровь с лица. И когда наклонился, мужик неожиданно раскрыл глаза и засадил Марату в бок длинными блестящими ножницами, которые держал в заднем кармане джинсов. После чего просто убежал. Марат пробовал его догнать, но с ножницами бежать было неудобно, поэтому он просто повернул к дому и полночи добирался сюда с ножницами в теле, держась рукой за стены и деревья. А девушка оказалась парикмахером.