Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.

И вдруг навстречу им вышел невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.

- Откуда он взялся? - удивился Коньков.

- А это пасечник наш, Пантелей Иванович, - сказал Кялундзига.

- Ты же говорил, что пасечник - удэгеец!

- Это старший над ними.

Они поравнялись с пасечником, поздоровались.

- Мы к вам по делу, - сказал Коньков. - Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?

- Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь - мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!

И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.

- Пантелей Иванович, как вы тут живете? - спросил Коньков. - Страшно, поди?

- Привыкли. А чего бояться?

- Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?

- Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След - фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.

- И вы видели тигров? - спросил Коньков.

- Частенько. Иной раз идешь - и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.

- Так ведь бросится со спины-то?

- Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу будь здоров. Он это чует.

- Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, - сказал Коньков, усмехаясь.

- Да вроде того, - охотно согласился тот. - Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю - это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, - идет, рассказывает да посмеивается.

Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним - куча свежих стружек. А над верстаком, на бревенчатой стене, висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.

Пожилой удэгеец с седеющей, коротко стриженной головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.

- А вот вам и Сусан, - сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.

Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.

- Рыбачил? - спросил Кялундзига, кивнув на икру.

- Худо совсем, - ответил Сусан. - Утром ходил - всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?

- Да у тебя и собачек-то нет, - сказал Коньков. - Тигр утащил, говорят?

- Ай, беда! - покачал головой Сусан. - Куты-Мафа вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал - медведь. Ружье взял. Выбегаю - нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю - след у ручья. Большой! Куты-Мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.

Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:

- Алимдя! Кушать давай! Га!

Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по-удэгейски.

- Все давай! Все! На стол неси. Га! - покрикивал Сусан.

Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.

Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-Мафу, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.

- А у вас служба поставлена, - сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.

- Женщина свое дело знает, - заметил Кялундзига. - Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.

- Почему?

- Учил ее плохо. Вот и виноват, - посмеивался Кялундзига.

- Что за мясо? - спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.

- Кабан, - ответил Сусан.

- Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?

- Ага! - радостно закивал Сусан.

- Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, - сказал Коньков и засмеялся.

- Сондо! Нельзя, - строго сказал Сусан.

- Сондо, сондо! - подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.

- Что это значит? - спросил Коньков.

- Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, - пряча улыбку, сказал Кялундзига.

- Нельзя, нельзя, - всерьез подтвердил Сусан. - Куты-Мафа ходи здесь там и слушай, - указал он на лесные заросли. - Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, - с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.

- Разве он по-русски понимает? - пытался отшутиться Коньков.

- Куты-Мафа все понимает. - Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.

- А ты знаешь: здесь, на реке, Гээнта умер? - сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.

- Конечно, знай, - невозмутимо ответил тот.

- Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? - с надеждой спросил Коньков.

- Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, - ответил Сусан и добавил: - Сондо!

- Почему? - с досадой спросил Коньков.

- Зачем мешать, такое дело? - сказал Сусан.

- А кто виноват в его смерти?

- Никто.

Разговор зашел в тупик. Конькову помог Кялундзига:

- Сусан, - сказал он, - когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?

- Не знал, такое дело, - согласился Сусан.

- Значит, ты можешь рассказать капитану, о чем вы говорили.

- Такое дело, могу рассказать.

- Пра-авильно, Сусан! Мне и не надо знать, что он умирать шел, обрадовался Коньков. - Ты расскажи, что он тебе насчет лесного склада говорил?

- Говорил - беда! Склад загорайся...

- А что он про своего начальника говорил? Про Боборыкина? Не ругал его?

- Зачем ругай? Хороший, говорил, начальника, водка давал. Сам уходил на запань, Гээнта лег юрта покурить, засыпал немножко.

- Погоди! - остановил его Коньков. - Скажи мне, Гээнта наркотик курил?

- Курил, такое дело, если кто-нибудь давал.

- У него свой мак есть? Огород в тайге есть у него?

- У Гээнта нет огород.

- Понятно... Ну, так что дальше? Уснул он в юрте...

- Уснул немножко. Трубочка его падай изо рта - пожар делай. Проснулся Гээнта - юрта гори, склад гори... Ах, беда! Его ходил оморочка, брал шест и толкай, толкай до сопка Банга. Помирать надо. Тут, говорит, все болит. Шибко болит! - Сусан прижал ладонь к груди. - Плохо делал. Надо Банга просить, чтобы не наказывал его.