Лайя

У Грейс неуклонно растет живот, наполняясь то ли воздухом, то ли кровью. Первый раз я обращаю на это внимание, когда сестра в купальнике нежится возле меня на солнце. Я разглядываю ее в упор сквозь солнечные очки, пока она не замечает мое внимание и, несмотря на жару, накидывает на себя кучкой полотенце. Первая мысль у меня – что это какая-то болезнь, что Грейс умирает. Что такой отек живота связан с глубоким истощением. И правда, сестра задремывает, стоит только ей куда-то присесть, и под глазами у нее вечно темные круги.

Это сильно действует на меня. С тех пор, как я научилась держаться обособленно, она уже не пытается оттолкнуть меня, когда я подбираюсь слишком близко. Я теперь чаще делаю себе порезы, словно пытаясь заключить какую-то негласную сделку. А еще раскладываю на белой наволочке пряди своих волос в качестве обетных приношений. Однако с ее телом все равно происходят изменения. Всякий раз, как я занимаюсь «утоплением» или промакиваю выпущенную из ноги кровь, я возношу короткую мольбу: «Спаси мою сестру! Забери меня вместо нее!»

– Считать себя исключительно ужасным человеком есть своего рода нарциссизм, – всегда напоминал мне Кинг, когда я приходила к нему поплакаться, что больше никто меня не любит.

«Ради этого я готова на что угодно!» – горячо обещала я морю, небу, земле под ногами.

– Подай-ка Грейс стакан воды, – велит мне мать. – И ты сегодня готовишь ужин.

Я отправляюсь в сад нарвать к столу зелени и замечаю небольшую черную змейку, греющуюся на солнце на расчищенном от сорняков пятачке земли. Обычно я бы дико заорала при виде этой твари, однако теперь нахожу поблизости упавшую ветку и что есть силы молочу по змее, пока она не превращается в полопавшуюся, точно от долгой готовки, бесформенную массу. Хорошенько засыпаю это месиво солью, после чего мою руки в хлорном растворе.

«Ну, теперь-то все? Достаточно?» – взываю я в никуда.

Сразу после ужина сестру, устроившуюся в углу комнаты отдыха, начинает мучить приступ рвоты. Она выскакивает из комнаты и несется по коридору к ванной – слышно, как торопливо шлепают ее босые ступни по паркету. Когда Грейс наконец возвращается, лицо у нее бледное, как луна. Она ложится прямо на пол – точнее, на коврик с кисточками перед пустым камином.

Меня вдруг охватывает беспокойство, что у меня не настолько могучие бицепсы, чтобы суметь выкопать ей могилу – а если не я, то кто же? А еще я боюсь, что сама этим заражусь, и потому зажимаю себе нос и старательно полощу горло соленой водой, пока не начинают слезиться глаза.

Грейс, Лайя, Скай

Мать поначалу держится с нами даже строже, чем некогда Кинг, но спустя какое-то время все же расслабляется. По вечерам она нацеживает себе в стакан немного виски и выпивает его, сидя на террасе и глядя поверх перил на лежащий внизу бассейн, на недосягаемые верхушки деревьев. Там мы к ней присоединяемся, и порой она рассказывает нам о том, как мы сюда приехали. Историю о том, как мы вообще тут очутились.

Рассказывает о Лайе, что тогда камнем сидела у нее в животе, оттягивая тело вниз. О туго спеленутой Грейс, похожей на белый сверток. О Скай, чье появление пока даже представить было невозможно, и тем не менее она уже тогда присутствовала в нас двоих, родившихся на свет намного раньше. Она существовала в раскинувшейся над головами россыпи звезд или уже сидела в родительских сердцах, подобно крохотному семечку.

Кинг правил лодкой, выглядывая по сторонам возможные опасности, а мать держала в руках Грейс, неся на себе бремя ответственности за две маленькие жизни. Сзади была привязана еще одна лодка, низко проседавшая бортами и едва не перегруженная пожитками пополам с надеждой. Ни мама, ни Кинг не оглядывались назад, поверх бурно ходящих волн, – туда, где оставленный нами мир постепенно сжимался до еле заметной полоски на горизонте, этакого размытого мазка из света и дыма. Это был обетованный край, как ныне рассказывает нам мать. Место, которое она с самого начала почувствовала своим.

Грейс

Погружение в воду разных частей тела дает разный эффект. Равно как и разная температура. Для ладоней и стоп, где концентрируется энергия, применяется ведерко со льдом. Самое важное для нас – избавиться от чрезмерного жара чувств. Естественно, это очень холодно, и мне такое прописывают редко. «Ледяная рыбка» – таково придуманное тобой для меня прозвище. Бывшее мое прозвище.

У Лайи выдается скверный день – она плачет, не переставая, и даже не пытается это скрывать. Наоборот, еще и сидит у меня в постели, несмотря на то, что для меня ее присутствие совсем нежеланно.

– Ты мне тут воздух отравляешь, – раздраженно говорю ей.

– Отстань! – бросает она в ответ, сгребая вокруг ног в кучу стеганое одеяло.

Сегодня очень жаркий солнечный день. Мне видна каждая пылинка, кружащаяся в полосе яркого света на фоне цветочных обоев. Щеки у Лайи чересчур уже горят. Она у нас очень возбудимая. И всегда невероятно упрямая.

Мать наполняет доверху ведерко – наполовину льдом, наполовину водой. Мы все четверо собираемся у нее в спальне. Судя по одежде, мама нынче не в духе: на ней старая серая футболка Кинга и легинсы, продравшиеся на коленках. Мы же, сестры, все в ночных рубашках – сегодня мы даже не потрудились переодеться. Лайя по-прежнему в слезах. Она сама вызывается первой погрузить руки в ведро. Ей хочется почувствовать себя лучше. На миг я даже этим тронута.

– Умница, – тихо бормочет мама.

Она крепко удерживает запястья Лайи, в то время как сестра закрывает глаза и отчаянно морщится.

Скай гулко постукивает ладонями по бело-голубому мозаичному полу, не отрывая глаз от лица Лайи. Ее движения становятся все быстрее и быстрее.

– Прекрати, Скай, – велит мать.

Слышно, как Лайя ворочает кистями в ведре, пошевеливая лед, и оттуда доносится глухой невнятный звук. Я наблюдаю, как краска постепенно сходит с ее лица. Воздух в комнате неподвижно жаркий, как в теплице. На подоконнике лежат уже буреющие листья цветов. Мы постоянно приносим в дом цветы и тут же о них забываем, неспособные заботиться о чем-либо, кроме самих себя.

Чуть позже я отправляюсь к бассейну вместе со Скай. Собственное тело для нее ничуть не тяжесть, и я даже проникаюсь завистью. Она лежит у бассейна, расслабленно положив руки по бокам, и лицо у нее прикрыто солнцезащитными очками, что ты привез с большой земли. Кожа у Скай очень ровная и тугая, не выпирает пупырышками, как у меня. И внутри нее не прячется ничего сокровенного – ничего, что шевелилось бы туда-сюда. Когда я опускаюсь рядом с ней, Скай сразу же обнимает меня рукой, и я нисколько не противлюсь. Прикосновение у нее легкое, совершенно бездумное. Когда же Лайя, бывает, меня крепко обхватит, то это мучение, кажется, для нас обеих.

Удивительно, что мама до сих пор не появилась. Обычно, если мы с сестрами оказываемся возле бассейна, она никак не может оставить нас одних. Сама она в воду не заходит, но неизменно располагается рядом на шезлонге, усталая и безразличная, вся блестящая от масла для загара, которым нам не разрешается пользоваться. Когда мы идем плавать, мать придвигается как можно ближе к воде, разве что ее не касаясь. Нам от нее и там не ускользнуть, не скрыться.

Сняв солнечные очки, Скай встает на ноги.

– Смотри, чему я научилась.

Она проходит на самый край небольшого трамплина для прыжков и, встретившись со мною взглядом, ждет, когда я одобрительно кивну, после чего высоко подбрасывает себя в воздух. Сделав кувырок, Скай аккуратно уходит в воду. От меня она ждет лишь восхищения – и я с удовольствием ею восхищаюсь, потому что если этот мир вообще кому-нибудь принадлежит, то только Скай.

– Отличный прыжок! – хвалю я ее.

Плюхнувшись обратно рядом со мной, Скай с угрюмым сопением разглядывает венозную сетку на моей ноге. За те двенадцать лет, что нас с ней разделяют, тело изрядно успевает испытать и многое себе заработать. Так, когда я ем, то всякий раз на задней стенке горла, точно приливную отметку, оставляет свой едкий след изжога. При этой мысли по спине бежит холодок, будто говоря мне: «Хватит уже». Уверена, свое взросление Скай воспринимает с зачарованностью и страхом. Она еще только-только успела подрасти.