Хождение «в народ» было изумительным по своему героизму опытом могущества слова. Теперь надлежало испытать противоположный путь — путь дела.

«Мы потерпели неудачу, потому что были пустыми болтунами, не способными на настоящее дело». Таков был горький упрек, который делали себе люди, пережившие великое движение, пред лицом нового революционного поколения, явившегося на смену. Призыв: «К делу!» — стал столь же всеобщим, как несколько лет тому назад был клик: «В народ!»

Но какое же дело предпринять?

Побуждаемые бескорыстным желанием делать все для народа и только для народа, революционеры прежде всего направили свои попытки на возбуждение движения среди крестьянства. Первые кружки так называемых «бунтарей», целью которых было немедленное восстание, относятся еще к 1875 году.

Но «бунты» не вызываются искусственно; они приходят сами собой. Только попытка Стефановича, удачно воспользовавшегося возбуждением умов на почве местных нужд и стремлений, имела по крайней мере хоть временный успех.^[38] Но и тут заговор был обнаружен гораздо раньше, чем дело дошло до восстания. В других случаях результаты были еще плачевнее.

В городах то же стремление вызвать бунт приняло иную форму: революционеры впервые делают попытку выйти на площадь.

Годы 1876, 1877 и первые месяцы 1878 были периодом более или менее значительных демонстраций, как похороны Чернышева и Падлевского^[39], демонстрация на Казанской площади, имевшая такой трагический исход, и, наконец, одесская демонстрация в день осуждения Ковальского, бывшая настоящим сражением с убитыми и ранеными с обеих сторон и сотнями арестов на другой день. Нетрудно было понять, что по этому пути далеко не уйдешь. Силы революционеров и правительства были так страшно неравны, что подобные демонстрации не могли привести ни к чему, кроме добровольного принесения в жертву императорскому Молоху цвета русской молодежи.

В России городская революция или даже сколько-нибудь значительное восстание представляют совершенно исключительные трудности. В наших городах сосредоточена лишь очень ничтожная доля всего населения страны, да и три четверти этих городов не более как большие села, отстоящие друг от друга на сотни верст. Города в собственном смысле этого слова, с 40–50 тысячами жителей, заключают в себе каких-нибудь четыре процента населения, то есть около четырех миллионов. И правительству, располагающему военными силами целого государства, нет ничего легче, как превратить пять или шесть главных городов России, где только и мыслимо какое-нибудь движение, в настоящие военные лагери, что уже и сделано в действительности.

Это соображение всегда нужно иметь в виду, чтобы понять причины всего, что произошло дальше.

Демонстрации всякого рода были оставлены: с 1878 года они окончательно исчезают.

Но уже и за этот период в типе революционера произошла значительная перемена. Он уже перестал быть тем, чем был пять лет тому назад. Он не успел еще заявить о себе каким-либо подвигом, достойным истинного бойца, но, постоянно размышляя в этом направлении, вечно твердя себе одно и то же, — что пуля действительнее слов, питая изо дня в день в своей душе кровавые замыслы, он не мог не поддаться влиянию собственных слов и мыслей, не мог не окраситься от них, не затвердеть, не революционизироваться сам: таково свойство человека. А правительство делало тем временем все от него зависевшее, чтобы ускорить процесс этого превращения недавнего еще мечтателя в человека дела.

Аресты производились по малейшему подозрению. Какого-нибудь адреса, письма от приятеля, ушедшего «в народ», показания, вымученного от двенадцатилетнего мальчугана, который от испуга не знал, что отвечать на допросе, было достаточно, чтобы бросить человека в тюрьму и томить его годы в ужасном одиночном заключении. Стоит только припомнить, что за время предварительного следствия по «делу 193-х», которое тянулось четыре года, число самоубийств, случаев умопомешательства и смерти между политическими заключенными достигло громадной цифры 75. Приговоры суда особого присутствия, который был послушным орудием в руках правительства, были безобразно жестоки. Люди приговаривались на десять, двенадцать, пятнадцать лет каторжных работ за несколько революционных разговоров с кучкой рабочих, за прочитанную или данную для прочтения книжку. Таким образом, то самое, что делается совершенно свободно в любом западноевропейском государстве, у нас наказывалось наравне с убийством. Но, не удовлетворяясь этими зверствами, облеченными в юридическую форму, правительство еще более увеличивало страдания политических заключенных путем подлых секретных предписаний. До чего невыносимо было их положение, можно судить по тому, что в харьковской центральной тюрьме — этом «доме ужасов» — произошло несколько «бунтов», затеянных ими исключительно с тою целью, чтобы добиться уравнения своего положения с уголовными преступниками! От времени до времени при помощи способов, которые умеют находить только заключенные, от этих заживо погребенных людей получались на волю письма, кое-как нацарапанные на клочке оберточной бумаги, сообщавшие о гнусных и бессмысленных жестокостях, которым подвергали их тюремщики, чтобы выслужиться перед начальством. И эти письма переходили из рук в руки, известия передавались из уст в уста, вызывая у всех слезы жалости и негодования и поселяя в душе людей самых мягких мысли о крови, ненависти, мести.

II

Первые кровавые дела начались за год или за два до наступления настоящего террора. То были пока отдельные факты, без всякого серьезного политического значения; но они ясно доказывали, что усилия правительства начали уже приносить свои плоды и что «млеко любви» социалистов прошлого поколения превращалось мало-помалу в желчь ненависти. Вытекая из чувства мести, нападения направлялись вначале на ближайших врагов — шпионов, и в разных частях России их было убито около полудюжины.

Было, однако, несомненно, что эти первые попытки необходимо должны были повести к дальнейшим. Уж если тратить время на убийство какого-нибудь шпиона, то почему же оставлять безнаказанным жандарма, поощряющего его гнусное ремесло, или прокурора, который пользуется его донесениями для арестов, или, наконец, шефа жандармов, который руководит всем? А дальше приходилось подумать и о самом царе, властью которого действует вся эта орда. Логика вещей должна была заставить революционеров пройти одну за другой все эти ступени, и они не могли не пройти их, так как русский человек может грешить недостатком чего угодно, только не мужества быть последовательным до конца.

Случилось, однако, обстоятельство первостепенной важности, давшее такой сильный толчок движению, что этот переход, на который при иных условиях потребовались бы, может быть, годы, был совершен почти сразу.

24 января 1878 года раздался памятный выстрел Веры Засулич. Через два месяца она была оправдана судом присяжных.

Нам нет нужды говорить о подробностях самого события и процесса, ни настаивать на их громадном значении. Каждый, кто пережил это время, помнит, в каком лихорадочном возбуждении было тогда все общество, вся публика без различия возраста, сословий, партий. Легко представить себе, что должно было происходить в среде революционеров.

Засулич вовсе не была террористкой. Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды. Очевидно было, что если всякий подлый поступок должен ждать своей Засулич, то совершивший его может спать спокойно и дожить до седых волос.

И, однако, событие 24 января имело огромное значение в развитии терроризма. Оно озарило его своим ореолом самопожертвования и дало ему санкцию общественного признания.

Оправдание Засулич было торжественным осуждением всей системы произвола, которая заставила эту девушку поднять на палача свою мстительную руку. Печать и общество единодушно приветствовали приговор присяжных.