Специально написанное для этого издания «Заключение» вызвало, как это видно из переписки Кравчинского, неодобрительный отзыв в группе «Освобождение труда», мнением которой писатель очень дорожил. Но автора и самого не удовлетворяло «Заключение». В ноябре 1893 года он спрашивал Веру Засулич:

«Отчего вы ничего не пишете насчет моего “Заключения”? Мне говорил… Войнич… что ваша компания^[10] ругает его если не самыми последними, то предпоследними словами. Правда ли это? Мне хочется, чтобы вы написали мне об этом в наиболее резкой, даже, если хотите, ругательной форме. Не удивляйтесь и, пожалуйста, исполните, если это правда. Дело в том, что я сам своим заключением недоволен…»^[11]

Очерки «La Russia sotterranea», изданные в Милане, вызвали положительную оценку в печати многих стран.

Обращаясь в конце 1881 года к П. Б. Аксельроду с просьбой «похлопотать» об опубликовании книги на немецком языке в Швейцарии, Германии и подчеркивая при этом, что ему было бы еще «приятнее», если бы ее издали «с целью пропаганды» социал-демократы, Кравчинский писал:

«Я не сомневаюсь, что книжка разойдется очень хорошо… Говорю это по тем положительно восторженным… отзывам, которые получаю ото всех, и притом, заметь, не от русских и не приятелей, а литераторов по профессии».^[12]

В архивном фонде Кравчинского (ЦГАЛИ) хранится отрывок письма к нему от Наума Львова из Парижа о впечатлении, которое произвела на французских писателей «Подпольная Россия». В письме, со слов Альфонса Доде, сообщалось о том, что на одном из литературных вечеров в салоне m-me Adam в Париже автор «Тартарена из Тараскона» «…рассказывал сцены из русской жизни» по книге «La Russia sotterranea», от которой был «в восторге». Присутствовавший на вечере Золя так заинтересовался политическими событиями в России, что вскоре начал писать роман, где главным действующим лицом являлся русский. «Я нашел замечательную книжечку на итальянском языке и там… кое-чем позаимствовался», — говорил Золя Доде. Узнав, однако, что эта «книжечка» через некоторое время при содействии Доде появится в печати на французском языке, Золя с сожалением отказался от своего замысла.

Многочисленные положительные отклики на книгу появлялись в газетах и журналах в последующие годы, когда она была опубликована в Испании, Португалии, Англии, Америке, Германии и т. д. После выхода в свет в 1883 году английского издания очерков писатель сообщал жене отзыв рецензента журнала «The Athenaeum», который отмечал отдельные недостатки перевода

«…в надежде, что при втором издании, которое… скоро последует, эти ошибки будут исправлены, потому что в книге, такой единственной в своем роде… составляющей… драгоценнейший вклад в наши знания о России — не следует пренебрегать ничем, чтоб сделать перевод безукоризненным».

П. Кропоткин писал, что «Подпольная Россия», когда она стала известна в Англии, оказывала

«...глубокое влияние на отзывчивые натуры, — влияние, способное даже заставить таких людей критически отнестись к своей прежней жизни и изменить ее — более или менее, хотя бы только на время — согласно с новым идеалом».

Книги Кравчинского, по утверждению Кропоткина, «…способствовали… пробуждению симпатий» западноевропейцев к России.^[13]

Высоко оценили «Подпольную Россию» соотечественники писателя. В ЦГАЛИ хранится отрывок письма (1882) к Кравчинскому из Парижа от Н. П. Цакни, в котором последний сообщал:

«Был на днях у Тургенева. Он прочел твою книгу… и высказал следующее: “Написана в высшей степени талантливо, есть места даже художественные…” Затем самым правдивым и трогательным местом считает рассказ барыни о ее пребывании в Петербурге. “Тут видна голая, неприкрашенная правда, изложенная просто и трогательно, особенно хорошо рассказаны ощущения Перовской после ареста Желябова…”»

Участники революционного движения 70-х годов, отмечая правдивость и яркость характеристик революционеров в очерках Кравчинского, считали, однако, что писатель несколько «приподнял» своих героев над действительностью, идеализировал их. Такого мнения придерживалась, в частности, В. Засулич. Она писала:

«Но мы вовсе не хотим… сказать, чтобы он видел в восхищавших его людях совсем не существовавшие в них качества. Он обладал, наоборот, своеобразным, но чрезвычайно тонким и быстрым чутьем, указывавшим ему верные черты, которые он затем лишь освещал таким ярким светом своего художнического восхищения, что они являлись… отчасти преувеличенными. Он был убежден при этом, что он-то именно и видит своих современников в том настоящем свете, в каком они появятся в истории, а от других самая близость людей и событий скрывает их настоящие размеры».^[14]

Большим успехом пользовалась книга Кравчинского в рабочей среде. В газете «Рабочая мысль» (1900, № 8) один из корреспондентов писал:

«…рабочие зачитывали… до дыр народовольческую брошюрку “Подпольная Россия” и жили вместе с ее героями, забывая всякие опасности и трудности настоящего».

НИГИЛИЗМ

I

Слово «нигилизм» было введено в обиход нашего языка, как известно, покойным И. С. Тургеневым, который окрестил этим именем особое умственное и нравственное течение, наметившееся среди русской интеллигенции в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов.

Эта кличка не была ни остроумнее, ни вернее множества других, изобретенных тем же Тургеневым, не говоря уже о Щедрине. Но повезло ей, можно сказать, поистине не в пример со сверстниками. Из великого, до сих пор не вполне оцененного романа Тургенева^[15] название это быстро перешло в обыкновенную разговорную речь. Слово «нигилизм» получило право гражданства сперва как бранная кличка, а потом как гордо принятый ярлык той философской школы, которая одно время занимала самое видное место в русской интеллектуальной жизни.

Лет пятнадцать спустя, когда заправский нигилизм совершенно сошел со сцены в России и был почти забыт, эта кличка вдруг воскресла и стала жить за границей, где и засела так прочно, что, по-видимому, ее уже ничем не вытравишь.

Настоящий нигилизм, каким его знали в России, был борьбою за освобождение мысли от уз всякого рода традиции, шедшей рука об руку с борьбой за освобождение трудящихся классов от экономического рабства.

В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией. Нигилизм был страстной и здоровой реакцией против деспотизма не политического, а нравственного, угнетающего личность в ее частной, интимной жизни.

Надо, однако, сознаться, что наши предшественники, особенно в первое время, сумели внести в эту совершенно мирную борьбу тот же мятежный дух протеста и то же одушевление, которые характеризуют позднейшее движение. Период этот заслуживает, чтобы сказать о нем несколько слов, так как он является своего рода прологом в той великой драме, которая разыгралась впоследствии.

Первая битва была дана на почве религии.^[16] Но тут она не была ни продолжительна, ни упорна. Победа досталась сразу, так как нет ни одной страны в мире, где бы религия имела так мало корней в среде образованных слоев общества, как в России. Прошлое поколение держалось с грехом пополам церкви, больше из приличия, чем по убеждению. Но лишь только фаланга молодых писателей, вооруженных данными естественных наук и положительной философии, полных таланта, огня и жажды прозелитизма, двинулась на приступ, христианство пало, подобно старому, полуразвалившемуся зданию, которое держится только потому, что никому не вздумалось напереть на него плечом.

Пропаганда материализма велась двумя путями, взаимно поддерживавшими и дополнявшими друг друга. С одной стороны, переводились и писались сочинения, заключавшие в себе самые неопровержимые аргументы против всякой религии и вообще против всего сверхъестественного. Чтобы избежать придирок цензуры, мысли слишком вольные облекались в несколько неопределенную, туманную форму, которая, однако, никого не вводила в заблуждение. Внимательный читатель успел уже привыкнуть к «эзоповскому» языку, усвоенному передовыми представителями русской литературы. Рядом с этим шла устная пропаганда. Стоя на почве данных, доставляемых наукой, она делала из них окончательные выводы, уже нисколько не стесняясь цензурными соображениями, с которыми принуждены были считаться писатели. Атеизм превратился в религию своего рода, и ревнители этой новой веры разбрелись подобно проповедникам по всем путям и дорогам, разыскивая везде душу живу, чтобы спасти ее от христианския скверны. Подпольные станки и тут оказали свою услугу. Издан был литографированный перевод сочинения Бюхнера^[17] «Сила и материя», которое имело громадный успех. Книга читалась тайком, несмотря на риск, с которым это было сопряжено, и разошлась в тысячах экземпляров.