В течение описываемого периода воинствующая организация всегда оставалась незначительной горстью людей, и возможность их борьбы и успехов объясняется лишь тем, что правительство было изолировано, как орда чужеземцев в завоеванной стране.

Вот несколько характерных фактов из революционной жизни того времени, которые жаль было бы опустить.

Следует заметить, что русские, вообще говоря, всегда были плохими конспираторами. Люди, подобные Софье Перовской и Александру Михайлову, составляют у нас редкое исключение. Широкая русская натура, привычка делать все «миром», тесность личных отношений и, нужно сознаться, славянская распущенность — все это трудно мирится с основным конспирационным правилом: говорить о деле только с тем, с кем должно говорить об этом, и никогда не с тем, с кем можно об этом говорить, хотя бы с полной видимой безопасностью.

Поэтому революционные тайны обыкновенно хранятся не очень строго, и, раз выскользнув из тесного кружка организации, они распространялись с удивительной быстротой по всему радикальскому миру. Тем не менее правительство никогда ничего не знало.

Так, например, до появления «Земли и воли», редактировавшейся людьми нелегальными, в Петербурге выходила довольно слабая подпольная газетка «Начало», которая издавалась маленьким независимым кружком^[121] под редакцией четырех или пятерых «легальных» людей. Весь Петербург знал их и называл по имени. Полиция же не знала решительно ничего, хотя газетка стояла у нее бельмом в глазу и все жандармские ищейки лезли из кожи, чтобы напасть на след таинственных издателей. Никто из редакции арестован не был, и те, кто не попался в других делах, здравствует и по сю пору.

Продажа «Народной воли» производилась в Петербурге и в провинции почти открыто. Во всех высших учебных заведениях и во всех обособленных группах у адвокатов, литераторов, подчас чиновников — были известные всем люди, которые вели это дело, получая регулярно определенное число экземпляров газеты и продавая ее всем желающим по двадцать пять копеек номер в Петербурге и Москве и по тридцать пять в провинции.

Еще один факт, стоящий многих.

Громадный динамитный заговор, организованный Исполнительным комитетом в 1879 году в ожидании царского возвращения из Крыма, был едва ли не самым грандиозным делом, когда-либо предпринятым и доведенным до конца путем заговора. Наличных сил организации далеко не хватало на его выполнение, и поэтому приходилось по необходимости пользоваться в обширных размерах услугами посторонних людей, набранных из того многолюдного мира сочувствующих, который всегда окружает такую популярную организацию, как та, которой руководил в то время Исполнительный комитет. Не удивительно поэтому, что при такой массе участников слухи о предстоящих покушениях распространились очень скоро буквально по всей России. Конечно, публика не знала, где именно имеет быть взрыв. Но все студенты, адвокаты, литераторы, за исключением состоящих на откупу у полиции, знали, что царский поезд взлетит на воздух во время следования из Крыма в Петербург. Об этом разговаривали, как говорится, повсюду. В Одессе один довольно известный литератор^[122] собирал почти открыто подписку на взрыв, и полученные таким путем полторы тысячи рублей были целостью доставлены комитету. Полиция же ничего не знала.

Из всех пяти готовившихся покушений только одно — Логовенковское было открыто заранее по чистой случайности. Арест Гольденберга в Елисаветграде с грузом динамита, происшедший тоже совершенно случайно, впервые возбудил подозрение полиции, что где-то замышляется взрыв, чем и объясняются все хитрости при отправке царского поезда.

Этот и подобные факты, которых можно бы привести множество, дают представление о взаимном положении борющихся сторон.

Революционеры имели дело не с правительством в европейском смысле слова, — при таких условиях борьба, по безграничному неравенству сил, была бы немыслима, — а с обособленной бандой, которая была ненавистна всей мыслящей России. Единственными союзниками правительства были шпионы и жандармы.

Начав в 1870–1873 годах с проповеди анархической теории невмешательства в политическую борьбу, как дело чисто буржуазное, не имеющее никакого интереса для рабочего класса, русские социалисты очень скоро узнали на собственной шкуре, что есть некоторая разница между русскими и швейцарскими или английскими порядками. Логика жизни неумолима. После того как тысячи дорогих товарищей погибли бесплодно на первых же шагах в первых попытках пропаганды, социалисты не могли не признать, что политическая свобода не только полезна, но необходима для них, как и для всех, у кого есть какие-нибудь идеи или убеждения, которые им дороги и которые им хотелось бы распространить между своими согражданами.

С 1879 года, как известно, русские революционеры выставляют политическую программу.

Стремления социалистов и всего русского общества сошлись, и революционеры провозглашали громко среди грохота взрывов и треска бомб то, что все думали про себя или лепетали робким голосом со всякими оговорками и недомолвками.

Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть многочисленные земские адреса^[123], подаваемые в ответ на мольбы правительства о помощи, и просмотреть тогдашнюю печать.

То, что говорилось с глазу на глаз в частных собраниях, когда страх административных мероприятий и цензуры не связывал языка и пера, было, конечно, гораздо решительнее и резче этих открытых, довольно, впрочем, недвусмысленных заявлений.

Сильные этой поддержкой, одушевленные верой в народ, революционеры в течение нескольких лет не только выдерживали отчаянно неравную борьбу, но и достигли результатов, которые, принимая во внимание все обстоятельства, нельзя назвать иначе, как баснословными.

Покушениями горсти людей Александр II был доведен до того, что фактически сложил свои полномочия в руки человека, все преимущества которого заключались в уменье заигрывать с «общественным мнением».

Лорис-Меликов целый год ничего не делал и имел даже глупость заявить (в известном разговоре с представителями прессы)^[124], что не имеет в виду предпринять чего-нибудь серьезного.

Результатом была катастрофа 1 Марта. Правительство было окончательно подавлено и расстроено — гораздо больше, чем после взрыва в Зимнем дворце. Оно неминуемо должно было бы серьезно обратиться за помощью и защитой к обществу и народу, продержись террор неослабно еще с год или два.

Все этого ожидали.

Испытав силу своего могучего оружия, Исполнительный комитет не намерен был бросать его на другой день после страшнейшего из своих ударов. В известном письме к Александру III^[125] говорится без обиняков, как о вещи роковой, о которой не может быть и речи, что в случае упорства правительства «террор примет более резкие формы».

Одно время Александр III сильно колебался и готов был на уступки. Но потом он как-то нечаянно попал в полное распоряжение реакции. Произошел крутой поворот в политике. Самодержавие окрепло и оправилось и теперь перестало и думать об уступках. А террор между тем не только не принял более резких форм, какие сулил Александру III Исполнительный комитет, а даже вовсе прекратился; а затем замерло и самое движение. Революцию, казалось, ветром сдуло. Все грозное пятилетие можно было принять за большой динамитный взрыв, который промахнулся.

Посмотрим, как и почему все это случилось.

II

Post hoc, ergo propter hoc. — После этого, значит, по причине этого, такова людская логика.

Наблюдая чисто внешнюю сторону русской жизни, некоторые из людей, даже сочувствующих революции и террору, отвечают на вопрос, которым мы закончили предыдущую главу, очень просто: причиной неудачи движения 1879–1881 годов было Первое марта. Революционеры зарвались. Они должны были удовлетвориться скромными, но реальными результатами, которых они добивались, то есть возведением «либерала» Лорис-Меликова в диктаторы. Александр II с Лорис-Меликовым задумывали ряд преобразований, которые через несколько лет привели бы к конституции. Убийство же Александра II положило всему конец и отбросило Россию назад к чистой николаевщине.