Комбриг торопился, переговоры о «справке» в шутку поручил завершить Никольскому, который оставался на месте до новых распоряжений.

В машине Березовский еще раз перечитал давнишнее Машино письмо, полученное в польском феодальном замке. Пащина писала тогда о ранении в руку и просила непременно заехать к ней поговорить. О чем? Хотела восстановить прежнюю добрую связь? А как же лейтенант-артиллерист? А он… Это верно, что письмо пришло очень несвоевременно: как раз готовилось наступление, и комбригу никак невозможно было вырваться с КП и разыскать польский городок Соколув и полевой госпиталь в нем. Однако можно было связаться по телефону или послать Сашка Платонова, или, по крайней мере, написать несколько слов. Нет, не отсутствие времени, а дикая ревность стискивала ему, седеющему дураку, сердце.

Сейчас он увидит ее. Военфельдшер — старый, бывалый солдат — вытянулся перед полковником и пообещал, что медсестра Пащина «мигом появится здесь». Побрел за нею по длинному хмурому коридору, где остро пахло йодом, хлоркой, карболовой кислотой. Березовского раздражали эти специфические запахи. Слишком уж много госпиталей выпало на его долю, слишком много ран, операций и торопливых перевязок, когда с тебя вместе с бинтами и засохшими струпьями сдирают кожу.

Вышел на свежий воздух, сел на очищенную от снега и уже подсохшую скамью, прилепившуюся к больничной стене. На верхушке гибкого ясен я ритмично покачивается и самозабвенно каркает ворона — чувствует приближение весны…

Маша бежала стремглав, на ходу срывая с себя белый халат, нерешительно остановилась и тихо произнесла:

— Здравствуйте, Иван Гаврилович.

Почти механически комбриг среагировал на это «здравствуйте» вместо ожидаемого «здравствуй».

— Здравствуй, Машенька, — ответил он и, тревожно взглянув в ее ласковые глаза, на побледневшее, настороженное лицо, обеспокоенно добавил: — Идем отсюда, простудишься.

— Идем, — согласилась Маша, хотя никто из них не знал, куда им идти.

Один лишь взгляд комбрига, и от машины уже бежал Сашко Чубчик, неся черную кавказскую бурку.

Маша впервые видела Платонова, как и он ее. Ординарец у Ивана Гавриловича недавно, с тех пор как тот стал полковником и начальником штаба бригады. Зато бурка была хорошо ей знакома. Девушке стало неловко, на бледных щеках густо выступил румянец, она снова стала похожей на ту, прежнюю, — пригожую станичницу с Донского края.

Березовский накинул на Машу бурку, накрыл с головой. В этом шатре девушке было тепло, и они присели на скамью. Убаюканная собственным карканьем, ворона умолкла, размеренно покачиваясь на тонкой верхушке, словно акробат на трапеции. Чубчик возвратился в машину. Они снова были вдвоем.

— Как твоя рука? — спросил комбриг.

— Еще побаливает.

— Хорошо, что не ампутировали.

— Ага.

— Как же ты была ранена?

— Во время бомбежки.

Березовского встревожил лаконизм ее ответов. Что с нею? Вот выбежала, казалось, обрадовалась встрече, а нет в ее тоне, ее поведении того, на что он надеялся, чего ждал. Зачем же писала, приглашала к себе?

Лишь теперь до его сознания дошла деталь, на которую он вначале не обратил внимания. Ведь и письмо ее, и записка были слишком лаконичны, официальны, и обращалась она в них тоже на «вы»… Да и об ампутации… Явно ведь выдумала. Не для того ли, чтобы он непременно приехал?

Времени в обрез, его ждут в Обернигке, поэтому спросил напрямик:

— Маша… ты хотела меня видеть?

— Очень хотела, Иван Гаврилович.

— Значит, не забыла?

— О нет. Вы для меня будто родной отец.

Следовательно, так и есть: злосчастных пятнадцать лет, лежащих между ними, не переступить никогда. Вот почему появился на их пути артиллерийский лейтенант. Не был бы он, был бы кто-нибудь другой.

Маша не до конца понимала, что творится в душе Березовского, потому что воспринимала события не так, как он. В шестнадцать лет стройная, физически зрелая казачка добровольно пошла на фронт, не задумываясь над катаклизмами истории. Трещали границы, исчезали с лица земли города, села, памятники культуры, менялась карта Европы… Девушка знала другое: ломаются установившиеся нормы, вчерашние ценности сегодня становятся мелочью, сама жизнь человека фатально обесценилась. Каждый день она видела раны, боль, огонь и смерть. В этом страшном хаосе она и сама искала забвения и хотела уделить капельку счастья другим. Ее любили, влюблялась иногда и Маша, но все менялось в гигантском калейдоскопе: бои, санроты, медсанбаты, живые люди, которые через минуту становились мертвецами.

Она была счастлива с Березовским. Счастлива, давая счастье тому, кого вырвала из небытия, кто выделялся среди других умом, вежливостью, образованностью. Когда же на пути ей встретился тот — молодой, сильный, красивый, девушка почувствовала, что это нечто совсем другое, настоящее, единственное. Она не подсчитывала лет поседевшего Березовского, не взвешивала, не размышляла, а просто безоговорочно кинулась на зов сердца.

Теперь они сидели рядом, вдали от тех звезд, под которыми зажглась и погасла их зыбкая любовь. Каждый думал о своем, понимая и не понимая другого.

— Зачем же ты хотела меня видеть?

— Иван Гаврилович, помогите…

— В чем?

— Разыскать Колю.

«Колю? Кто он? Ее брат?»

— Какого Колю?

— Его… Журавлева. Николая Зосимовича. Говорят, он где-то здесь, поблизости, в артиллерийской части. Его видели в Польше, возле Вислы.

Исчезли остатки надежды, но не вспыхнули ни ревность, ни гнев. Скорее — глухая боль.

— Он покинул тебя?

— Нет, нет! Коля тоже меня ищет.

— Откуда ты знаешь?

— Сердце подсказывает.

— Маша!..

— Что, Иван Гаврилович?

— Ничего. У тебя чуткое сердце, дай боже, чтобы оно не ошиблось.

— Вам легче найти Журавлева. Он уже капитан, командует дивизионом. В каком-то корпусном артполку. Но в каком, не знаю.

— Если он в корпусном, узнать нетрудно. Корпусной артиллерии не так уж много.

— В корпусном, это точно. Мне бы только номер полевой почты…

— Ты долго будешь здесь, в санроте?

— Наверное, уже до конца.

— Хорошо. Сделаю все возможное.

— Спасибо.

Когда встали, она прижалась к его груди, прикоснулась мягкой щекой к подбородку, прошептала:

— Прости меня, Ваня.

Выскочила из бурки, подхватила скомканный халат и исчезла в черном тоннеле коридора.

Трудно сказать, чем занимались жители Обернигка в мирное время. Город сохранился полностью. Однако не видно в нем ни промышленных предприятий, ни административных зданий. Одни лишь коттеджи, веселые стайки аккуратных коттеджей под черепичными крышами среди вечнозеленых елей и пихт.

Кто здесь жид? Что делал, куда девался народ?

Все коттеджи, за исключением занятых отделами штаба армии, пустовали под белыми флагами. Лишь на одном из них развевался красный флаг, а на двери виднелась прибитая гвоздями пятиконечная звезда. Но пуст был и этот коттедж.

У шлагбаума на посту стоял приземистый сибиряк-автоматчик в полушубке и валенках. Ночью, правда, приморозило, но сейчас припекало солнце, и часовой в своей таежной одежде выглядел неуклюже. Он, наверное, чувствовал это и сам. Встав посредине улицы так, что его медвежья фигура загородила проезд, сибиряк поднял левую руку вверх, а правой сжимал автомат, стараясь придать своему лицу серьезное выражение.

Сашко Чубчик сразу узнал в нем фронтового новичка.

— Эй, парень, открывай ворота, принимай гостей!

Часовой не ответил, лишь взял автомат наизготовку.

— Остановите, — велел комбриг Наконечному. Сняв бурку, он выскочил из машины и подошел к солдату: — Давно служите?

Сибиряк растерялся. Устав караульной службы диктовал неумолимые параграфы, но полковничьи погоны…

— Первый день, товарищ гвардии полковник.

«Это хорошо, — подумал комбриг. — Значит, прибыло пополнение».

— Молодец! — вслух похвалил Березовский. — Как зовут?