– Паш, он был старый?

– Ему было сорок.

– Мне тридцать пять, тебе сорок два.

– Сорок сорока рознь, – он захлопывает за мной дверцу машины. – Тебя домой?

– Да. А какой срок у него был?

– Пятнадцать. Отсидел двенадцать. Меньше года назад освободился.

– То есть в тюрьму сел в двадцать восемь.

– Наверно… Утятницу точно не хочешь?

– Нет, спасибо, дорогой!

Я смотрю на свои ногти. Нежно-сиреневые. На кольцо с аметистом в обрамлении мелких бриллиантов и, подняв глаза, понимаю, что не узнаю улиц и не ориентируюсь. Полдень теплым зноем колышет воздух, влюбленные пары под тополями в сквере ждут вечера. Машин немного, одиноко и неуютно. Кажется, что этот день, летняя жара с ее тенью, магазинами, прогнозом грозы и ветра – для кого-то другого. Для кого-то…

– Что с тобой?

– Дай помечтать.

Паша думает, что мне грустно, а я просто неотрывно смотрю в окно, вверх, на эти домики не выше шести этажей. Здесь могли бы быть мастерские художников, кладовые скульпторов, здесь можно собираться и пить водку под полосатыми абажурами, трахаться, жить, прятаться… И так оно все и есть. Не со мной.

Все дальше эта крохотная квартирка Мороса, где пили и спали. Говорили о чем-то, встречались, любили, дрались, презирали, грелись, мылись, признавались. Жили.

Мне так хочется достать из коробки эти письма, альбомы. Нет. Дома. Все лягут спать, и я достану…

– Варь, здесь направо?

– Да.

– Мороженого хочешь?

– Нет. Хотя… Давай.

Мы тормозим у входа в парк. Паша покупает мне эскимо.

– Поеду вечером на дачу.

– Ну и правильно. А мы завтра.

– По пробкам?

– Ага.

Мы болтаем о своем, о детях, о дачах, о столовой в префектуре.

Жарко и тягостно.

По знакомым уже улицам он подвозит меня к дому.

* * *

Я не сотрудник префектуры, работаю внештатно, не обязана отчитываться, сидеть в присутственной конторе. Кратко обменялись с шефом информацией о квартире.

– Пусто?

– Да, пусто.

Привычно собираю игрушки, разбросанные дочкой в нашей комнате, ее рисунки: дам в широких платьях, сердечки, собачек…

Достаю первую папку из сумки. Ту, что дал Паша. Это тоже детские рисунки. Домик с забором, самолет, лес, а над ним солнце с лучами. Рисунков много. Большинство подписано «Вит», иногда зеркальными буквами, как пишут дошкольники.

Понятно, это рисунки маленького будущего преступника и негодяя Витальки Мороса.

Он хранил их всю жизнь в своей квартире. Не многие так делают.

Знаете, есть прекрасные книги, расшифровывающие символы наскальной живописи, мифов Древней Греции или русских сказок, например, «Морфология» Проппа⁸. И совершенно нет никаких достойных исследований детского рисунка. Психологи-фрейдисты привязывают символы детских художеств к эротическим глупостям. Это не в счет.

Я кладу рядом рисунки своей шестилетней дочки и Мороса. Девочка и мальчик разных поколений рисуют картинки одинаково. Портрет, написанный детской рукой – икона. Лишенный объема и фона двухмерный мир человека – контур огромных глаз, маленький рот. Это существо – визави художника. Не важно, что оно говорит, важно, что видит.

Домики, машинки, звери – все плоское. Почему? Ребенок не пытается дать глубину рисунку, пока ему не укажет на это взрослый. Предметы не касаются и не перекрывают друг друга, и даже человек, персонаж картины, скорее всего, будет висеть над полом или дорогой, не наступая на нее.

Чем старше ребенок, тем менее отчетливо это видно. С годами мозг, наполненный оптическими иллюзиями, меняет картинку, она становится детальнее и понятнее нам, взрослым.

Звонок в дверь прерывает мои мысли. Муж с дочкой радостные врываются в вечернюю тишину квартиры. Мы ужинаем, обсуждаем прошедший день, смеемся и спорим.

* * *

Слов еще не было. Нельзя было мыслить словами. Холод, свет, гул сквозь пелену. «Гибель! Гибель!» Крик надрывный. Он себе не слышен, как в ночных кошмарах. А потом смазанные часы сна и бодрствования, вдохи и выдохи, наполнения и опорожнения. Руки плотно стянуты, грязно и мокро.

За стеной роддома ливень и холодно не по-сентябрьски. Плакучие кусты, похожие на ракитник, трепещут под струями воды. Наташа счастлива своим ощущениям юной зрелости, материнства. Она как-то сразу из стройной девочки стала рыхлой и уютной, пузатой, с большой молочной грудью.

Она кутается в вязаную кофточку с большими пуговицами. Она так гордится своей новой жизнью, как, конечно, не стоило бы. Хочет, чтобы ей восхищались, радуется сама себе.

Эти кусты ракитника такие неродные, рамы на окнах непривычные. Чужбина в новинку сладостна. Все ее подружки лопнули от зависти. Наташа вышла замуж за литовца и уехала в мир, дразняще-близкий к Европе, мир барочных храмов и брусчатых переулков.

Московская девочка с рабочей окраины и долговязый блондин с костистым носом, акцентом и загадкой в глазах. Он увез ее из родительской коммуналки в собственную квартиру на окраине Каунаса, купил будущему ребенку коляску зеленого цвета и каждый день уходил на работу.

Разница менталитетов позволила молодым прожить несколько месяцев во взаимном уважении, но, как только сливки отношений были съедены и они поняли друг друга, появилось разочарование.

Как-то после посещения свекрови Миколасу Моросу не понравились цеппелины⁹, слепленные Наташей, он двинул молодую жену кулаком в переносицу. Наташа завизжала, он бросился к ней, ударил коленом в бок, повалил, пнул босой ногой.

Наташа с тех пор старалась готовить лучше. Он бил ее страшным боем, а она даже не сомневалась, что после рождения ребенка это прекратится и они заживут счастливо. Так, как жили первые три месяца после свадьбы.

* * *

«Милая сестра Валюша, здравствуй! Как поживает твое семейство? Все ли здоровы? Как у вас с продуктами? У нас можно жить, держимся. Дома все в порядке. Валера окончил восьмой класс с одними пятерками. Очень с отцом радуемся за него. Переживания одни и те же. Как всегда, за Иру. У нее дела очень плохие. Квартиру поменяли неудачно. Соседка – ведьма. Вася пьет и буянит. Мамины серебряные ложки обменял на водку. Ира плачет. А хуже всего дела у Наташи. Третий аборт сделала девка. Учиться не хочет, только твердит, что уедет за границу, трется по вшивым гостиницам, ищет командированных. Ничем хорошим это не кончится. Пыталась познакомить ее с нормальным мальчиком из моего института, но он как от огня убежал. Такие дела, дорогая моя.

Обнимаю. Привет Пете, Коле и Ниночке.

Твоя Алефтина с семьей».

«Дорогая сестра Валюша! Сердечно приветствуем тебя с семейством. Хочу рассказать тебе вкратце о свадьбе племянницы Наташи. Правильно вы сделали, конечно, что не поехали в Москву из Свердловска¹⁰. За тысячу верст киселя хлебать. Свадьба была в столовой Ириного комбината. Гостей много, есть нечего. Все напились. Мы с Женей и Валерой только для приличия посидели два часа. Василий кричал, что всех зарежет и «юшку гостям пустит». Бедная Ира, как она терпит его. Как был живодер, так и остался – весь в коровьей крови и навозе.

Очень жалею Ирочку. Она собой пожертвовал ради нас. Работала, чтобы мы учились, последний кусок отдавала. Замуж вышла за этого змееныша. Отдала ей деньги, как и договорились, молодым отдавать не стала.

Жених тот еще фрукт. Литовец. Страшный, на кочергу похож. Ни одного умного слова от него не слышала. Неприветливый, грубый. Наташка с ним хлебнет горюшка. Ну да Бог с ними. Совет да любовь.

Коммунистический вам привет. Целуем тебя, Петю, Колю, Ниночку.

Твои Алефтина, Женя, Валерик».

«Ирине Н. «родился сын тчк назвали виталием тчк». В Москву из Каунаса. Наталья Н».

Я читаю эти письма из коробки Мороса. Обычная советская семья. Три сестры, две из которых, старшая Ирина и младшая Алефтина жили в Москве, средняя, Валентина, —в Свердловске. У двух хорошие семьи; у старшей классические проблемы – пьющий муж и непутевая дочь. Это все так обычно. Мне становится скучно. Пустая квартира, где не нажито даже нормальных чашек. Эти письма – привет из безвозвратности, никому не нужного прошлого.