Окружающие расхохотались.

– Не надо, братцы, про жратву, – попросил кто-то. – Бо вже живот втянуло, як у той блудной собаки.

– Буде станция – розживемся! – ободрил «братков» Задов.

– И все-таки, – не унимался Махно, которого пока еще не слишком волновала мысль о еде, – кто ж он такой, этот Коц? Я почти всех известных анархистов знаю. Чем прославился?

Пожав плечами, Левка постучал массивной самодельной бомбой по броне орудийной башни. Люк отворился, и оттуда высунулся чумазый морячок в кожанке и бескозырке с местами вылинявшей надписью «Бесстрашный».

– Чого грюкаете, дармоеды безбилетни? – весело спросил он.

– Тут, братишка, есть интерес насчет этого Коца. Шо за анархист? Чим прославывся? – обратился к нему Левка.

– Колеса крутятся, шо вам ще надо? – удивился моряк.

– Не скажи! Желаем знать своих героев, – ответил Левка. – Имеем право.

– То не Коц, а Коцюба.

– Коцюба? – Нестор удивленно пожал плечами. – Кто-нибудь слыхав про таку знаменитость?

– Ни!

– Не знаем. Хто такой?

Морячок сбил набок бескозырку:

– Так це ж я и есть Коцюба… Краски, понимаеш, трошкы не хватило. В Царыцыни розживусь – домалюю.

– Краской разживешься и напишешь: «Анархист Кропоткин»! – строго сказал Махно.

Морячок задумался, стал загибать пальцы, считать. Покачал головой:

– Ни, не намалюю. Буквов багато, не вместяться. А Коцюба – в самый раз.

– И чим же ты, Коцюба, так прославывся, шо на нашем революционном бронепоезди свою фамилию желаешь увековечить? – так же строго, как и Махно, спросил у морячка Левка.

– Чим-чим? – даже обиделся морячок. – А цым… як його… Ну, хлеб ростыв, диток тринадцать душ… и цее… два года комендором при орудии.

– Ну, орудие – это щас не в счет. Теперь все чи при орудии, чи при пулемети. Жизнь така, – размышлял Левка. – А от тринадцать диточок – это да! – И решительно добавил: – Ладно! Малюй свою фамилию. Як братва? Не будет возражениев?

– Та ни!

– Чого там!

– Хай малюе!..

Левка протянул комендору уполовиненную «козью ножку». Морячок с наслаждением затянулся.

– Хорошо тут у вас, на воздухи, – сказал он. – Блаженство души.

– Так вылезай! – пророкотал Задов. – Пулемет дамо! Ручный!

– Не можу. Потому я есть корабельный комендор и должон быть при орудии.

– Так немцы далеко отстали, из твоей пушки не достать.

– А як большевыки?

– Ты шо, очумев? – спросил Задов. – Мы ж до большевыков и прорываемся, им на подмогу.

– Опоздали вы, братишечки, не знаете текущего моменту! – сказал комендор. – У йих все переменилось. Даже Красну гвардию большевыки переделують в Красну армию. Без выборных командирив, а только спецы и при йих комиссары. И дисциплина, як в старе время…

– Да ты шо? – удивился Левка и растянул ворот куртки-шахтерки. – А за шо ж мы тогда з красноперыми вмести буржуев били, за шо з ими, з красноперыми, разом воевалы? Бок о бок!

– Во-во, именно шо сбоку… – поморщился морячок и бросил тлеющий остаток самокрутки вниз. – Ладно! Штормяга всех проверит!

И он исчез в башне. Бомбисты переглядывались.

– Это шо ж получается? Мы едем, як семечко в маслобойку? – спрашивал Левка. Но никто ему не ответил, потому что никто ничего не понимал. Ни Задов. Ни Махно. Ни все остальные…

На крупной станции бронепоезд остановился. Обремененный листами брони паровозишко устало пыхтел, сбрасывая пар.

На белом вокзальном здании с выбитыми стеклами болтался уцелевший остаток вывески-названия станции: «…ская».

Комендор, рассматривая в бинокль большую казачью станицу, углядел многолюдный и шумный базар, сказал бомбистам:

– Гляди, братва, а базар тут фартовый!

– Так донска ж станица! Казачки! – отозвался один из анархистов. – Кучеряво живуть!

– Контра они все! – ответил ему другой. – Кулаки и буржуи…

Бомбисты стали соскакивать с бронепоезда. И те, кто сидел на бронеплощадках, и кто висел невесть на чем, и те, кто жарился внутри, – все побежали на базар. Кто с пустым сидором, кто с котелком, кто с ведерком. Запасаться!

Шум, гам. Каждый спешил оказаться первым. Кто-то из бомбистов упал, круглая граната оторвалась от его амуниции и покатилась по дороге. На это не обратили внимания. Только кто-то пошутил:

– Не наступи, хлопцы, она кусачая!

Захохотали – и вперед.

Левка и Махно остались на бронепоезде.

– Чего не пошел захарчиться? – спросил Задов у своего нового приятеля. – Я за бронепоезд в ответе, а ты чего?

– Денег нет.

– А у моих байстрюков, думаешь, есть?

Через некоторое время бригада и пассажиры бронепоезда побежали обратно. В котелках, ведрах несли яйца, молоко, всякую снедь. У кого под мышкой каравай пшеничного хлеба, у кого в руках несколько кур, гусь или визгливый подсвинок. Мешки за спинами тоже были раздуты..

А следом за анархистами поспешали разъяренные торговцы, в основном бабы, старики и дети. Кричали, галдели…

Но добытчики уже передавали харчи в двери вагонов, сами с помощью товарищей быстренько лезли наверх. Живая – гогочущая, визжащая и кудахтающая – добыча исчезала где-то за броней, в башнях.

Толпа остановилась перед бронированным чудищем. Бабы продолжали орать, а старики и детишки били по броне кто чем: кулаками, каменюками, палками…

– Бандиты!..

– Грабители!

– Ты сначала вырасти его, выкорми, а потом…

– Отдай, зараза!..

Махно хмурился.

– Не дело это, – сказал он Левке. – Нельзя крестьян обижать. Неправильно!

Левка встал на броне.

– Граждане и гражданки! – Его бас и внушительный вид заставили толпу стихнуть. – Вы видите перед собой бесстрашный отряд революционных анархистов, который…

Он смолк, так как был не мастак говорить речи. Стоящий рядом бомбист из более грамотных, возможно, бывший учитель, попытался шепотом подсказать:

– …который немало жизней положил на алтарь борьбы с буржуазией…

– Та помолчи ты, ей-богу! Сам скажу, як умею! – озлился Левка и продолжил свою речь: – В результате беспрерывных кровавых боев мы малость, як бы это получшее сказать, оголодали…

И он вдруг сорвал с плеча «учителя» кожаную дамскую сумку.

– Да ты что, Левка! – зло прошептал анархист. – Тут же вся наша казна!

– Но мы не якиесь там грабители! – проревел Задов, размахивая сумкой. – И у соответствии с революционной анархической совестью согласни расплатиться за все рекви… ну, за то, шо у вас трошкы харчей позычили! В общем, разделите по-братски, кому шо задолжалы!

И он высыпал содержимое сумочки на утрамбованную насыпь: керенки, царские ассигнации, кредитные билеты, билеты Займа Свободы. Звонко катились, ударяясь о рельсы, немногие золотые и серебряные монеты.

– Клянусь Одессой, это всё! Больше нема!

Торговцы бросились подбирать деньги.

– А насчет грабежу, так не надо обижаться, – продолжал басить Левка, возвышаясь над сутолокой. – Вы ж знаете, все граблять. Чи белые, чи красные, чи анархисты, чи монархисты. Бо все голодни. Хочь и воюем, а жрать хочется!.. И ще! Про деньги! Их же все равно скоро отменять, як пережиток… потому шо, клянусь Одессой, голод и деньги – то наши злейши враги, против кого мы и воюем. Плюньте вы на них, як на заразу, шо делае из человека свинью…

Всю эту прекрасную речь Левка произносил, стоя высоко над людьми, которые ползали, падали, вскакивали, вырывали друг у друга бумажки и монеты, не обращая внимания на его слова.

Махно молчал. Он задумчиво наблюдал за этой нелепой сценой: и смех, и слезы.

Сутулая, крепкая еще старуха выпрямилась, держа в руке несколько бумажек.

– Эт-то шо ж, за мого гусака только тридцать керенок? – спросила она у Левки. – Та он же отборным зерном кормленный! Сто двадцать стоит, не меньше!..

Левка высмотрел в сутолоке суетливого мужичка в очках, который уже успел подобрать несколько царских «катенек».

– Ты, оглоед! – крикнул он. – Я тебе говорю, который в очках. Отдай вон той гражданке за гусака «катьку». Бо твоя полудохлая курыця и десяти керенок не стоит. А ты сколько сгреб? Я ж сверху все бачу, клянусь Одессой!