А потом как-то незаметно элеватор стали называть атаулинским: "Атаулинский элеватор виден",-- кричала ребятня, возвращавшаяся с речки, едва завидев с косогора башни зернохранилища. "Иду в магазин на атаулинском элеваторе",-- говорили хозяйки. Привыкли так называть ак-сайский элеватор и в районе, и редко кто задумывался: почему атаулинский? Атаулинский и все --как народ окрестил, так и пошло...

Правда, в Аксае было еще одно заведение, носившее имя собственное, и тоже земляка, но известность эта не шагнула за пределы поселка. Да и разве могла тягаться скособочившаяся лавка с гигантским элеватором? Но как бы там ни было, их магазинчик прозывали мардановским. Почти сорок лет проработал в нем бессменно Рашид-абы Марданов, и за сорок лет, как уверяют старожилы, магазин и сорок раз не закрывался: работал и в выходные, и В праздники, казалось, Рашид-абы и жил в своем магазине. А еще помнят старики, что в трудное время здесь всегда можно было взять в долг, никому не отказывал Марданов, отец большого семейства, сам не понаслышке знавший, что такое нужда.

Было бы несправедливо не вспомнить еще одну стройку, тоже всколыхнувшую на время Аксай, конечно, не как элеватор -- не те объемы, не те масштабы, и к которой Мансур не имел отношения.

Лет через семь после сдачи хранилище в Нагорном вышло из строя, и элеватор Аксая стал главным в районе, и в первую же осень встал вопрос о дороге -- о тех злополучных двадцати верстах между Нагорным и Аксаем. Вот уж действительно, "не было бы счастья, да несчастье помогло". Вопрос о строительстве дороги был решен в какую-то неделю -- с хлебом не шутят. Организовали спешно в Аксае дорожно-строительное управление, и вновь люди дружно повалили на стройку, вновь оживился, застучал молотками поселок, ладя новенькие крыши, и на два года задержалась дома молодежь, разлетавшаяся до того по всей стране. И в эти два года частенько поминали Мансура, словно в укор дорожному начальству. Люди помнили первую большую стройку и частенько говорили: "Мансур эту дорогу за лето бы сделал", или "у Атаулина материал так не хранили". Народ-то поминал добрым словом, а задерганные прорабы кляли на чем свет стоит неведомого Атаулина и, честно говоря, мало верили, что такой прораб существовал: фольклор, мечта народная, Робин Гуд с теодолитом.

Мать, выйдя на пенсию, стала писать длинные-длинные письма, в которых сообщала, хоть и с запозданием, и об элеваторе, и о дороге, давно связавшей поселок с райцентром, рассказывала об Аксае, о его старой гвардии, с каждым годом тихо, незаметно убывающей...

...Вглядываясь в появившиеся на горизонте силуэты Пирея, аванпорта Афин, Атаулин мысленно видел не греческий берег, а шоссе, которое через много-много лет вскоре приведет его снова в отчий дом.

Воспоминания о доме, о своей юности, как ни странно, не настроили его на грустный лад, скорее наоборот. Здесь на палубе теплохода он почувствовал, что освободился от чего-то, что всегда мешало ему в полную силу гордиться своей первой стройкой. Вспомнив, что на том давнем банкете в Нагорном, в честь пуска элеватора, он не пригубил даже рюмки, настолько был ошеломлен событиями последних дней, он весело подумал: "А почему бы сегодня вечером не отметить с девушками юбилей моей первой стройки, которой, кстати, недавно исполнилось двадцать лет. Судя по письмам матери, элеватор простоит еще лет сто".

Мысль показалась ему занятной, и он пошел заказать столик в ресторане.

В этот вечер Мансур Алиевич был непривычно весел, и девушки не могли понять причины столь резкой перемены настроения своего сдержанного, если не сказать замкнутого соседа по столу. Предложение отметить двадцатилетие какого-то сельского элеватора в Казахстане они приняли как розыгрыш, но как бы там ни было -- согласились. Настроение, наверное, как инфекция: чем сильнее, тем быстрее передается другим, и вечером у них за столом царило необычайное веселье. Мансур Алиевич рассказывал о своей первой в жизни стройке, вспоминал всякие курьезы, случавшиеся и с ним, и с теми, с кем он работал,-- а народ подобрался тогда колоритный, с хитрецой, сельский человек не так прост, как кажется на первый взгляд.

Глядя на веселящегося от души соседа, девушки и помыслить не могли, что его приподнятое настроение все-таки связано с каким-то элеватором, вернее даже не с самим элеватором, а с воспоминаниями о том давнем времени. Им казалось -- да что казалось, они были уверены, что придуманный им юбилей --просто неуклюжий повод, чтобы пригласить их в ресторан, побыть в обществе хорошеньких женщин. И наспех выдуманный повод выдавал в нем человека, не поднаторевшего в светских ухаживаниях за женщинами; на самом деле, считали они -- каждая мысленно про себя -- что ему глянулась одна из них, а осталось не так уж много вечеров, чтобы приударить за кем-то -Одесса уже не за семью морями, где на причале его никто не ждет с цветами и где их пути разойдутся навсегда.

Конечно, Мансуру Алиевичу было приятно в обществе милых, хорошо воспитанных подруг. Как губка, впитывал он любую информацию о жизни дома, которую девушки подавали весело, с юмором, даже с озорством и изяществом, но всегда с четко выраженным женским отношением к любому предмету, о чем бы ни шла речь. Такой подход, чисто женская логика, исключающая напрочь иную трактовку, несколько удивляли Атаулина.

"Далеко шагнули наши женщины в самостоятельности, словно поменялись характерами с мужчинами",-- подумал Мансур Алиевич, не зная еще, как оценить эти метаморфозы с прекрасной половиной: то ли радоваться, то ли огорчаться. Но стоило взглянуть на возбужденные легким вином и едва заметным соперничеством между собой прекрасные молодые лица, как любая серьезная мысль об эмансипации, эволюции и прочем пропадала без следа.

Столик находился у стены, отделанной зеркалами, и девушки, чувствуя на себе внимательные взгляды, изящными движениями поправляли тщательно продуманные и аккуратно исполненные прически.

"Молодость прекрасна уже тем, что любой пустяк может обрадовать, поднять настроение, и хорошо, что я устроил сегодня и себе и им праздник",--думал Атаулин, глядя на подруг.

Когда он пригласил девушек в ресторан, одна из них шутя сказала:

-- Такой серьезный юбилей, двадцатилетие, тем более элеватора, стоит, мне кажется, отметить в валютном ресторане и нигде больше.

На теплоходе совершали круиз вокруг Европы не только соотечественники, но и многие иностранцы, и на верхней палубе располагался ресторан, где расплачивались валютой.

Атаулин согласился без раздумий и колебаний.

И сейчас девушки, давно закончившие институт и работавшие в каких-то учреждениях, радовались и веселились, как старшекласницы, впервые попавшие в молодежное кафе

Они танцевали с ним то поочередно, а то все вместе, втроем, благо современные танцы позволяют это. Но он

чувствовал, что каждой из них гораздо приятнее, когда они танцевали вдвоем. Он уловил их тщательно скрываемый интерес, любопытство к нему, и ловко гасил возникающее между ними соперничество за столом, был внимателен к обеим. И эта давно забытая игра, неожиданный пристальный интерес к нему, Волновали его, но не больше. Он ехал домой, и все его мысли были там, далеко, на родном берегу, и какой-то теплоходный роман, даже случись он, казался Атаулину пошлостью. Не с этого, совсем не с этого хотелось начинать ему жизнь дома, а теплоход казался ему частью родной земли, хотя он и не знал, с чего начнет новую жизнь, планов никаких у него не было -- он просто возвращался домой, как солдат после демобилизации. Солдат после демобилизации -- сравнение это понравилось Атаулину, все сходилось: все сначала, все с нуля. Правда, был жизненный опыт, а он многого стоил.

Оркестранты, одетые в костюмы в стиле "ретро", играли одно танго за другим -- в Европу вернулась мода на танго, а в этом зале моды придерживались. И вдруг Атаулину вспомнился оркестр Клайфа Вуккерта, ровесника и земляка. Интересно, где он, что с ним? Играет где-нибудь в одном из несчетных ресторанов, или стал, как отец, настоящим строителем? Но думать девушки ему не дали, предложили тост за этот вечер...